Газета Завтра 1221 (17 2017) - [20]

Да, да, вот оно длится дальше — куда, куда? И Сталин, конечно, гораздо больше связан с жёсткими энергиями кавказского духа. Он обожает Россию, но он вносит в неё вот этот замес. А Ленин — это, конечно, другое.

Александр ПРОХАНОВ.

Просто Ленин имел дело с русской стихией в основном.

Сергей КУРГИНЯН.

Да.

Александр ПРОХАНОВ.

А Сталин имел дело с мировой стихией. Он принёс русскую стихию в жертву мировым стихиям, поэтому он выиграл Победу. Это исторический политический лидер. И Чемберлен, и Запад, и Гитлер   — вся эта огромная масса, с которой ему пришлось сражаться и одолевать её.

А ты считаешь себя творцом нового левого проекта?

Сергей КУРГИНЯН.

Я-то считаю, а время покажет. Это мои амбиции.

Александр ПРОХАНОВ.

Я тебя считаю творцом нового левого проекта, единственным человеком, который в сегодняшней левой России, а может, не только в России   — в левой Европе занимается реальным левым проектом. Ты его теоретизируешь, проектируешь, ищешь носителей, создаешь Лонжюмо своё…

Сергей КУРГИНЯН.

Ищу традицию…

Александр ПРОХАНОВ.

В твоей деятельности Ленин   — кто? Ты обращаешься к нему? Он для тебя опора? Он для тебя вдохновение? Или он для тебя предупреждение? Или он для тебя талисман? Кто он для тебя?

Сергей КУРГИНЯН.

Для меня Ленин — это трагическая фигура, обнаружившая тщету Запада. Трагически обнаружившая, как какую-то часть себя. Для меня Ленин — это человек, который изменялся при обнаружении того, что вот кинули, предали. Для меня Ленин — это человек, который, свято веря в Маркса, вдруг начинал менять себя и эту веру. Я не знаю, с кем это сравнить в истории, потому что там даже Савлу-Павлу приходил свет на пути в Дамаск. А Ленин это делал сам. И, конечно, для меня Ленин — это человек, который на "ты" с Историей. "Только двое стоят у подъезда, только двое — он и она", — почему-то я вспомнил эту советскую песню. Двое у подъезда, где вход в новую эру — он и она. Он её видит по-настоящему. Сколько бы Бухарин ни говорил, что он слышит шаги истории, — это всё метафоры. А Ленин их действительно слышал. Для меня Ленин — это прямая мистика и визионерство истории. Он эту историю и Россию как историю — видит. Он её видит, как Блок.

Александр ПРОХАНОВ.

Ленин возник, существовал и действовал в момент, когда русская государственность, проявляя свой очередной синусоидальный цикл, падала в тьму, в пропасть. И его левый проект рождался, по существу, на пустоте, когда весь предшествующий проект был израсходован. Отсюда была гарантия того, что его проект будет реализован. Он не сталкивался с неким новым проектом, у России в ту пору не было ни одного другого проекта. Ленинский левый проект был единственным.

А теперь, согласно моим представлениям, русская история вынырнула из тьмы 90-х, и начинает взрастание. Если верить, что история и государство больше, чем личность, и что она имеет имманентные свойства в русской истории и русском времени, то сегодняшнее государство, каким бы оно иногда ни было ущербным, порочным и остановившимся,   — оно всё равно находится на фазе взрастания. Так как заниматься левым проектом на фазе взрастания государства? Левый проект будет ломать это государство? Либо можно встроить этот левый проект в эту взрастающую синусоиду?

Сергей КУРГИНЯН.

Я считаю, что будущее за лево-консервативным альянсом. Впервые в истории! Никогда этого не было. Всегда левые хотели с либералами, поближе к демократам… Нас же сейчас интересует лево-консервативный альянс. Потому что, во-первых, левые — те, которые сейчас существуют на Западе, — это либо безумно беспомощные осколки сталинизма, ну совсем маленькие, либо гомики…

Александр ПРОХАНОВ.

Инфернальное что-то.

Сергей КУРГИНЯН.

Что-то инфернальное такое, клубящееся — в этом смысле. А нас интересует роль Сталина, и классическое левое движение с его моральностью, и Ленин.

Вот все говорят про "стакан воды", про Коллонтай… Да он им по рукам как дал! Уже он дал, я не говорю о Сталине. Они как только заговорили о какой-то свободе — "Молчать! В консервативной России сейчас вы мне тут будете говорить о какой-то свободе! Цыц!". И они замолчали. Потому что он понимал, что ему-то надо этот семьелюбивый народ каким-то способом брать, с ним связь строить. А зачем ему эти бабы с их сумасшедшими идеями о свободной любви, лесбиянстве и о чём-то еще?

Значит, во-первых, эта левая классика должна быть отделена, освобождена от полной ортодоксии и от этого извращения. Есть левый постмодернизм, есть левый контрмодернизм, а нужен, скажем, сверхмодернизм.

Во-вторых, какие-то совершенно другие константы состоят в том, что если взыскующие — это Россия, а место России в мире — это целостность, то русские — это и есть гарант того, что будет какая-то целостность, что не будет это всё дробиться на части ("музыку я разъял как труп"), а будет целостность, всё время будет искаться внутри. Это грезы Гёте, Гумбольдта, очень многих. Но это русский дух. Немецкий ушёл, а русский остался.

Если сейчас — эпоха целостности, то эта целостность должна проявляться, предположим, целостностью науки и культуры, образа и понятия, то есть возникает какой-то колоссальный новый интеллектуальный синтез. Есть люди из левого проекта, о которых вообще никто не говорит, например, Вальтер Беньямин. Он быстро умер, он отказался от своих друзей, Шолема и других, которые с Израилем начали дружить. Он всё время говорил, что исторический материализм Ленина прав, но он прав потому, что под столом сидит карлик по имени Теология и дёргает этот исторический материализм за ниточки, поэтому он безошибочно делает шаги на шахматной доске. Если мы этого карлика-Теологию не увидим, говорит Беньямин, то весь исторический материализм бессмыслен. И это тоже марксизм. Это не гомики, не постмодерн, не какие-то полулиберальные бредни — это сильная страсть, которая меняет состояние исторического материализма.