Гавел - [99]

В 1986 году Гавел предпринял очередную попытку как-то упорядочить свои отношения и пригласил всех трех женщин в «Монастырский винный погребок»; самая уступчивая из них, Анна, к тому времени начала уже потихоньку исчезать с горизонта. Ольга оставалась, но характер их отношений заметно изменился. Одновременно со всеми этими переменами на личном фронте Гавел постепенно превращался из преследуемого аутсайдера в преследуемую знаменитость. В тот вечер в «Монастырском» Итка не могла не отметить контраст между двумя седовласыми – но по-прежнему красивыми – дамами и собой – прелестной и обольстительной блондинкой. Но она, конечно же, не предполагала, что тогда было положено начало повторяющейся модели[599].

Роман с Иткой привел к тому, что разыгралась настоящая комедия положений. В августе 1985 года Гавел решил показаться с ней «на людях» и познакомить ее с друзьями, разбросанными по всей стране. С присущей ему дотошностью он детально распланировал все их путешествие, обмениваясь многочисленными письмами с людьми, с которыми намеревался встретиться, и при этом абсолютно точно зная, что любое его послание прочитает не одна пара глаз. Его не выпускали из виду с того самого момента, как он с Иткой сел в свой новенький серебристый «гольф». В первом же пункте назначения – в Северной Чехии, на козьей ферме левака-диссидента Ладислава Лиса – его задержали, препроводили обратно в Прагу и без предъявления обвинения двое суток продержали за решеткой (ровно столько, сколько позволял закон). После этого он возвратился к Лису, и они с Иткой продолжили свое путешествие. Со шпиками Гавел затевал разговоры о том, что слежка бессмысленна, и даже пытался предложить им, ради сбережения сил, вариант со своим возвращением домой – от этого всем, мол, станет легче. Однако те, со своей стороны, уверяли, что не имеют ничего против того, чтобы он с подругой ездил по летней стране и навещал друзей. Под бдительным присмотром стражей порядка, которые передавали своих подопечных друг другу, как в какой-нибудь прекрасно организованной эстафете, любовники смогли посетить актрису Власту Храмостову и ее мужа кинооператора Станислава Милоту на северо-востоке Чехии, католического активиста Аугустина Навратила в Оломоуце и известного путешественника Мирослава Зикмунда – в Злине. В самом последнем пункте путешествия, Братиславе, где жил отказавшийся от своих прежних марксистских взглядов философ Мирослав Кусый, один из шести словацких подписантов «Хартии-77», их задержали, когда они переодевались к ужину; дом Кусого обыскали. Спустя примерно сорок часов, проведенных в камере, Гавела отпустили с наказом в течение ближайших двадцати лет в Братиславе не появляться. Итку Воднянскую в вечернем платье (ее вещи были заперты в серебристом «фольксвагене») отвезли на вокзал и усадили в пражский поезд. Так что путешествие вышло запоминающимся; правда, Гавел и Итка надеялись на иные воспоминания. По прикидкам Гавела, ими занимались в общей сложности три сотни полицейских, принимавших участие в операции[600].

Когда будущим летом они опять отправились в поездку, Гавел был уже более осторожен и не раскрывал в письмах своих планов, а также не посещал друзей. Паре удалось провести спокойную неделю в Словакии – среди лесов горного массива Фатра, в домике на склоне вершины Мала Розсутка.

Если у читателя сложилось впечатление, будто Гавел первые два года после освобождения занимался исключительно решением всяких сложных вопросов – вернее, сложным решением вопросов, – касающихся его любовной жизни, то впечатление это абсолютно неверное. Как только ему удалось оправиться от шока, вызванного обретением свободы и осознанием переменчивости жизни, в том числе и личной, он, подстегиваемый чувством долга и своим новым положением некоронованного лидера оппозиции, вернулся к общественной деятельности. Однако его роль теперь изменилась. До своего тюремного заключения он всячески настаивал на коллективном духе «Хартии» и делил ответственность с другими подписантами, но сейчас, когда его одолевали просьбами об интервью и засыпали знаками внимания (что ему очень льстило), он осмелел и решился говорить от своего имени, играя роль «эпицентра и витрины» всего диссидентского движения[601]. Разумеется, далеко не всем в этом на удивление разномастном собрании людей, где были и революционеры-троцкисты, и реформаторы периода Пражской весны, и либеральные мыслители, и католические философы, приходились по душе высказанные им соображения, а некоторым, возможно, не нравилось его новое привилегированное положение. Но было бы трагической ошибкой полагать, что после своего освобождения Гавел отринул «принципиальные вещи», стремясь «несколько вознестись над диссидентской повседневностью»[602].

Это правда, что после первых месяцев горячечной активности Гавел, теперь проводивший в Праге гораздо меньше времени, чуть отступил в тень. Правда и то, что тюрьма научила его закрытости и самосохранению, этих качеств ему прежде недоставало. Однако он с огромной энергией занимался как раз повседневными делами диссидентского движения, причем даже с большей, чем прежде, дисциплинированностью. Но теперь значительная часть его деятельности касалась заграницы. Он отдавал себе отчет в том, что именно западными протестами против его ареста объяснялось и нейтральное, а иногда даже благожелательное, отношение к нему тюремного начальства, и его освобождение; когда же он узнал, что «Хартия» в его отсутствие оказалась на грани распада, то четко понял: его сражение не имеет большого будущего без выхода на международную арену. И он принялся работать в этом направлении.