Гавел - [98]
Гавел думал о разводе, но решиться на него не мог. Он вынудил Ольгу расстаться с Яном, но сам оставить Итку не сумел. Та, в ужасе от того, что ей придется растить ребенка одной, сделала аборт. В письме Вацлаву она назвала его слабым и нерешительным. Ольга же упрекала мужа за то, что он не выполнил свою часть их договоренности. Вся ситуация крайне напоминала сцену из какой-нибудь его комедии абсурда – если не принимать во внимание тот факт, что жизнь всех действующих лиц была совершенно невыносимой. Как всегда, когда он не знал, что делать, он сел к пишущей машинке, чтобы разобраться с проблемами.
На звание самой депрессивной гавеловской пьесы претендует сразу несколько кандидаток. Если тягостная атмосфера «Гостиницы в горах» имеет свои истоки в экзистенциальном вакууме, то Largo desolato (1984), эта посвященная Тому Стоппарду «музыкальная медитация» о бремени человеческого существования, является порождением экзистенциального ужаса. Леопольд Копршива, интеллектуал-нонконформист, над которым нависла угроза ареста из-за его эссе, – это едва замаскированное alter ego Вацлава Гавела. Он бродит по своей квартире, поминутно заглядывает в дверной глазок, встречается сначала с двумя незнакомыми поклонниками, которые убеждают его придать эссе побольше веса, совершив некое решительное деяние, потом – с близким другом, передающим ему опасения неопределенного круга приятелей (мол, он перестал быть центральной фигурой и сделался тенью самого себя), затем – со своей любовницей Люси, которая корит его за неумение проявить в их отношениях свои истинные чувства… Пожалуй, наименее пугающим из всех персонажей оказывается многолетняя партнерша Леопольда, которая приходит домой только для того, чтобы принести что-то к ужину, а потом сразу исчезает – ее ждет друг.
К моменту, когда наконец раздается звонок в дверь и появляются двое «парней», Леопольд уже полностью готов к неизбежному. Он даже надеется на них – как на своеобразное решение сложной проблемы, но вместо того, чтобы арестовать его, посетители предлагают ему сделку. Если он отречется от себя – Леопольда Копршивы, автора злосчастного эссе, то преступление будет приписано неизвестному лицу. Леопольд чувствует сильное искушение согласиться, однако, осознавая всю сомнительность предложения, просит время на раздумье.
Во второй части пьесы, являющейся зеркальным отражением первой, к Леопольду вновь приходят поклонники, подталкивающие его совершить решительный поступок, партнерша приносит очередной ужин и уходит с другом на бал, а Люси заменяет ее юный двойник Маргарита, которая мечтает предложить Леопольду свою чистую идеальную любовь и тем самым выручить его из беды. Когда «парни» опять звонят в дверь, Леопольд понимает, что с него хватит. Он кладет в чемоданчик личные вещи и встречает посетителей словами, что ничего не подпишет – пускай даже это будет стоить ему свободы. Однако, к его изумлению, выясняется, что арест пока откладывается: власти никак не могут отыскать истинного виновника преступления. Леопольду отказано в единственном способе подтвердить собственную идентичность, а именно – в тюремном заключении. Он приговорен к тому, чтобы бесконечно блуждать по квартире и заглядывать в дверной глазок.
Шизофреническое ощущение, преследовавшее Гавела с самого момента выхода на свободу, красной нитью проходит через всю пьесу и, в частности, через образ главного героя. «Леопольд – это своего рода герой и одновременно трус; он всегда искренен и всегда также чуть юлит; это человек, отчаянно обороняющий свою идентичность и вместе с тем безнадежно ее теряющий <…> это жертва своей среды и судьбы и вместе с тем их творец».[597]
Возможно, потому, что боль еще слишком остра, возможно, потому, что, в отличие от других пьес Гавела, персонажи напоминают реальных людей – самого Гавела, Ольгу, Анну Когоутову и новую подругу, Итку Воднянскую, – пьеса «не выстрелила» так хорошо, как могла бы. Гавел, умеющий филигранно двигать по сцене свои амебоподобные фигурки, оказывается бессилен, когда пытается создать персонаж, у которого и правда есть психология. В авторских примечаниях к пьесе он даже признается, что все ее герои говорят на его языке. На самом деле все они – это и есть он, олицетворение многочисленных участников непрерывных диалогов, а иногда полифонических споров о сути идентичности, смелости, преданности и любви, которые автор ведет с самим собой. По мнению Гавела, пьеса «хочет только растревожить зрительскую душу – так, как тревожит ее современная скульптура или музыкальное произведение»[598], но слишком уж заметна встревоженная душа самого автора.
Если Гавел немного, но все же надеялся, что его, как и героя пьесы, опять упекут в тюрьму и, соответственно, проблемы разрешатся сами собой, без его участия, то надежды эти оказались напрасными. Ему позволили вариться в собственном соку, и ситуация для властей сложилась, пожалуй, даже благоприятная, поскольку в рапортах сотрудников сообщалась масса пикантных подробностей о жизни Гавела. Каждый его шаг отслеживался, все свидания фиксировались в отчетах – так же, как его ночевки вне дома и встречи в Градечке с женщинами (с одной или сразу с двумя). И хотя Ольга Итку явно недолюбливала, она часто приглашала ее вместе с сыном Томашем в Градечек – судя по всему, из добрых побуждений, потому что разведенная молодая врач с маленьким сыном была «бедна как церковная мышь». Для драматурга же подобная ситуация создавала целый ряд любопытных проблем – к примеру, кто где сидит за ужином. В отсутствие Ольги во главе стола сидела Итка. Вокруг стола собиралось немало суперинтеллектуалов, в частности, участники одного из инициированных Иваном летних заседаний Кампадемии – группы философов, куда входили Радим Палоуш, его сын Мартин, физик-ядерщик Павел Братинка, биолог Зденек Нойбауэр и Даниэл Кроупа (Томаш Галик тоже принимал участие в деятельности группы, но никогда не бывал в Градечке). Вацлав был почетным членом. Однажды Гавел заставил Итку во время очередной такой встречи надеть вечернее белое платье и спуститься к ужину по лестнице под аккомпанемент исполняемой семью философами песенки «Хо-хо, хо-хо, гномы, в поход…» Меню ужина было озаглавлено «Белоснежка и семь гномов». На самом деле они больше напоминали хоббитов (тетралогия Толкиена входила в число их культовых книг).
