Гавел - [86]

Стражи порядка шикали на небольшую группку близких и друзей, которые не попали внутрь, угрожали им. Некоторых ударили. Некоторых обыскивали. В самом судебном зале Кашпар прилагал все силы к тому, чтобы запугать подсудимых, свидетелей и зрителей. Он приказал конфисковать заметки, которые делали присутствующие на заседании родственники подсудимых, и силой вывести из зала жену Петра Ула Анну Шабатову.

Поведение подсудимых, которые, разумеется, нимало не сомневались в том, чем закончится процесс, отражало как их различные политико-философские воззрения, так и черты характера. Если Гавел пытался вступать с судьей в дискуссии и доказывать, что ничего преступного совершено не было – даже в весьма тесных рамках коммунистического понимания законности, – то радикальный социалист Петр Ул пошел путем, проложенным ранее его революционными предшественниками Георгием Димитровым и Фиделем Кастро, и наотрез отказал суду в легитимности.

Но это не имело никакого значения. Всего через день суд признал всех обвиняемых виновными в подрывной деятельности против республики и приговорил Петра Ула к пяти годам, Вацлава Бенду – к четырем, Иржи Динстбира – к трем, Вацлава Гавела – к четырем с половиной, а Отто Беднаржа – к трем годам заключения. Дана Немцова отделалась двухлетним условным наказанием – ее бывший муж Иржи Немец, тоже член КЗПП, находился в это время в тюрьме, так что суд, очевидно, опасался, что государству придется потратиться на содержание их семерых детей. После отказа в апелляции Гавела, Динстбира и Бенду 7 января 1980 года увезли в тюрьму в Остраве-Гержманицы. Спустя ровно три года после опубликования «Хартии-77» режим отплатил ее подписантам. Или думал, что отплатил.

Дорогая Ольга

Нет, не смотрел никто из нас

С такой тоской в глазах

На лоскуток голубизны

В тюремных небесах…

Оскар Уайльд. Баллада Рэдингской тюрьмы

(перевод Н. Воронель)

О пребывании Гавела в тюрьме, сначала в предварительном заключении, которое длилось пять месяцев, а потом уже в тюремной камере, мы знаем в основном из судебных и тюремных документов, отрывочных воспоминаний его сокамерников, а также из его загадочных и умозрительных писем из тюрьмы, большая часть которых вошла в сборник, известный как «Письма Ольге»[530]. Когда Гавела напрямую спрашивали как, к примеру, Карел Гвиждяла в «Заочном допросе», о его тюремных впечатлениях, ответы звучали уклончиво. Гавел объяснял это тем, что не является «типом эпического автора»[531] и не умеет рассказывать истории так, чтобы удовлетворительно передать, донести до публики пережитое. Под напором интервьюера он признался, что в Гержманицах был сварщиком, но не успевал выполнять норму. Спустя несколько месяцев мучений и унижений его перевели на работу с автогеном, где он чередовался сменами с другим заключенным хартистом, бывшим журналистом и будущим министром иностранных дел Иржи Динстбиром. В тюрьме Боры, расположенной в предместье Пльзеня, он сначала работал в прачечной («очень почетное место»), а потом снимал изоляцию с кабелей. Остаток же времени терялся «в каком-то тумане»[532]. Иногда Гавел неохотно вспоминал о конкретных наказаниях и унижениях, таких как одиночка за невыполнение нормы, лишение права на переписку, получение передач и посещения, а также иные способы напомнить ему – в стране, где отрицалось существование политических заключенных, – что он куда хуже обычных преступников. Он был немного откровеннее, когда рассказывал об уважительном отношении к себе других заключенных (на помощь в написании писем и составлении жалоб в различные инстанции в тюрьме существовал большой спрос), а также о периодических проявлениях доброты со стороны отдельных тюремщиков. Во время ночных бесед с друзьями он иногда делился историями о внутренней структуре пенитенциарной иерархии, сексуальном насилии над некоторыми заключенными и о функционировании черного тюремного рынка.

Нежелание Гавела делиться воспоминаниями даже заставило отдельных людей думать, будто в заключении с ним произошло нечто такое, о чем ему не хотелось бы говорить. Но хотя память обыкновенно подавляет неприятные впечатления и чаще всего невозможно доказать, что то или иное на самом деле не происходило, нет ничего, что свидетельствовало бы о том, будто Гавел намеренно скрывал или исказил какие-то эпизоды из своего четырехлетнего пребывания в заключении.

Неспособность Гавела точно припомнить детали того или иного события и пересказать их в форме истории типична не только для его тюремного прошлого, но и для прочих периодов его жизни. Он ухватывал непосредственное впечатление и, если случившееся казалось ему любопытным, поначалу с удовольствием делился этим с каждым, кто проявлял к нему интерес. Но затем история оседала на дне его долговременной памяти и свое первоначальное впечатление он помещал в уже существующую абстрактную, умозрительную рамку – либо же брал его как основу для создания некоей новой рамки. «Чем погружаться в смысл пережитого опыта <…> лучше вообще о нем не думать»[533]; говоря это, он имел в виду не опыт как таковой, а его значение.

Невзирая на то, что неохота, с какой Гавел делился своими тюремными воспоминаниями, привела одного из его биографов