Гавел - [85]
Память все сглаживает. В «Заочном допросе» Гавел говорит, что никогда не сожалел о своем отказе от поездки в США[517]. Двадцатью годами позже в интервью[518] он подал приход к нему Ольги в тюрьму и их разговор об этом предложении как нечто несерьезное – во всяком случае, с ее стороны. Согласно Косатику[519], Ольга, хотя и осознававшая разницу в их тогдашнем положении и потому оставившая право решать за мужем, в разговорах с друзьями отзывалась о предложении резко отрицательно. Другим же она говорила, что ненадолго уехать ей бы не повредило[520].
В действительности процесс принятия этого решения был мучительным. Адвокат Гавела Йозеф Лжичарж сообщил своему куратору из ГБ, что с учетом перспективы провести в заключении шесть-семь лет (что было вполне реально) Гавел предпочтет эмигрировать[521]. В дружеском кругу Ольга говорила, что во время одного из свиданий Гавел сказал ей: «Я готов отдать им пять лет своей жизни, но ни днем больше»[522]. Некоторые авторы задаются логичным вопросом, почему приговор, который базировался, главным образом, на соответствующем политическом решении, а не на праве, оказался не слишком суровым, однако достаточно жестким для того, чтобы вынудить драматурга уехать из страны. Тут явно сыграл свою роль элемент проблемы из теории игр «Дилемма заключенного»: режим, естественно, не мог заранее сообщить Гавелу срок его будущего заключения, чтобы тот принял решение, основываясь на этих сведениях. Но и отпустить его наслаждаться жизнью в Нью-Йорке после вынесения серьезного приговора тоже было невозможно.
Самыми надежными источниками о размышлениях Гавела на эту тему являются его тюремные письма Ольге, из которых видно, что процесс раздумий был весьма нелегким. В письме № 10 от 22 ноября[523] Гавел сожалеет, что, кажется, «переборщил с осторожностью» и «совершил ошибку», и предполагает: «…отреагируй я немного иначе, моя ситуация была бы сейчас заметно лучше»[524]. Письма Ольги Гавелу нигде не отыскались, поэтому мы можем лишь догадываться о том, что она ему ответила, но по письму Гавела № 13 от 3 ноября, где он упоминает о ее «нотации», можно судить, что Ольгу отнюдь не обрадовало, что Вацлав «опять» пускается в «какие-то неуместные рассуждения»[525]. Слово «опять» может означать лишь то, что Гавел серьезно размышлял об этом. В приведенном выше письме, однако, он не только относит Ольгины упреки на счет «недоразумения», вызванного его «путаными речами», но и переходит в атаку, напоминая, что именно она накануне спрашивала его, не стоит ли «все-таки рассмотреть это предложение»[526].
Вспоминая позже об этом эпизоде, Гавел, возможно, стал жертвой собственного героического мифа. Из контекста абсолютно ясно, что он не просто всерьез обдумывал предложение уехать в Америку, но и временами вообще думал только об этом. В приписке к письму от 1 декабря читаем: «Мне часто снятся Гонза Тршиска, Милош Форман и Павел К. Сплошь иностранцы»[527].
В преддверии многолетнего тюремного срока о более приятной альтернативе не станет размышлять разве что законченный тупица. Загадкой, напротив, является то, почему Гавел, во многих других ситуациях беспощадно откровенный в отношении себя, в этом случае темнит. Одно из объяснений лежит на поверхности – его опасение вновь выказать слабость, подобно тому, как это произошло в апреле 1977-го. Он не сумел понять, что истина выглядит куда более героической, чем ее упрощенная интерпретация. Решение отбыть весь тюремный срок принимал не наивный диссидент-супермен, а глубоко сомневающийся человек, отлично сознававший альтернативу, и хотя и мечтавший о более легком пути, выбравший путь более трудный; а уж какое сожаление он при этом испытывал, мы можем только догадываться. «Выдержу ли я эти пять лет? Наверное, да. Да у меня и нет другого выхода. То есть, может, и есть, но я даже не представляю, что должно случиться, чтобы я им воспользовался. Я уже утвердился в этой мысли. Я – чех до мозга костей и им и останусь»[528]. Ольгин же ход рассуждений был куда проще. Ей казалось, что лучше попытаться справиться со здешними трудностями, хотя они и не шли ни в какое сравнение с ситуацией Гавела; да и на другом берегу океана ее не ждало ничего особо интересного. Муж был личностью разноплановой, она – цельной натурой.
Самым удручающим в процессе, который начался 22 октября, а завершился уже на следующий день, было полное отсутствие драматизма. Председательствовало в суде чудище с говорящей фамилией Кашпар[529] (мы уже встречались с ним на предыдущем процессе; в награду за свои старания он получит портфель министра юстиции); само судилище своей предсказуемостью и даже деталями напоминало сталинские времена, хотя, к счастью, за кулисами не ждали палач и виселица. Из восемнадцати мест в маленьком зале заседаний пять было выделено каким-то седовласым персонажам, которые то приходили, то уходили. Шестое место предназначалось репортеру газеты «Руде право». Двенадцать оставшихся стульев никак не могли вместить всех родственников шести обвиняемых – Вацлава Гавела, Иржи Динстбира, Петра Ула, Вацлава Бенды, Отто Беднаржа и Даны Немцовой (у нее одной было семеро детей).
