Гавел - [68]
Эта триада повторялась всякий раз с тем же результатом и в других обстоятельствах, так что неизбежно возникает вопрос, насколько неподдельной была нерешительность Гавела. А поскольку в конце концов он неизменно оказывался полностью готовым соответствовать вызову, звучали порой даже язвительные замечания, что, мол, он «ломается» и неискренен. Эти – как и другие подобные – обвинения, конечно, нельзя отклонить безоговорочно. Однако у Гавела сомнения и неуверенность были всегда в первую очередь адресованы скорее ему самому, чем окружающим. Возможно, в этом проявлялась типичная склонность интеллектуалов рассматривать каждый вопрос с двух сторон и пускаться в тонкие рассуждения в момент, когда ситуация требует сделать решительный шаг. В этом отношении Гавел, бесспорно, не был безупречен. Может быть, сказывалось и чувство вины из-за его привилегированного происхождения, пронесенное им через всю жизнь, которое тогда и позднее мешало ему принимать посты или почести как нечто само собой разумеющееся. Но вместе с тем эта нерешительность свидетельствует о серьезности и истинном чувстве ответственности, с какими драматург подходил к своим решениям, которые всегда оборачивались для него не только практическими последствиями, но и экзистенциальными дилеммами.
На роль третьего спикера были две кандидатуры: философ Ян Паточка и литературовед Вацлав Черный. Их выдвижение имело свой глубокий смысл. В позднейших инкарнациях «коллектива спикеров», которые с общего согласия сменялись каждый год, один спикер всякий раз представлял широкую либеральную светскую оппозицию, в первом составе олицетворяемую Гавелом, второй – изгнанных коммунистов-реформаторов 1968 года, а третий – все возрастающее число религиозных диссидентов, католиков и протестантов. Однако Паточка не выказывал – по крайней мере публично – сколько-нибудь заметной приверженности религии, а Черный был откровенным вольнодумцем, близким к левым некоммунистам. Символичность их выдвижения имела иные корни. В лице этих двух ученых, представителей старшего поколения, был бы «перекинут мост» в нетоталитарное, демократическое прошлое Первой Республики – Чехословакии Масарика и Бенеша. Черный в большей степени тяготел к политике и был критичнее в отношении режима, чем замкнутый академичный Паточка. Эти качества Черного вкупе с его широко известным взрывным темпераментом делали его более рискованным кандидатом. По этой вполне очевидной причине – а может быть, еще и по другим – Гавел с самого начала поддерживал кандидатуру Паточки и даже несколько раз навестил его, чтобы убедить. Тот, как и Гавел, сперва колебался, но так же, как он, видел, что труд всей его жизни и ход мыслей с неумолимой логикой толкают его в этом направлении. Однако поскольку Паточка всегда вел себя по-джентльменски и был предельно щепетилен в том, что касалось справедливости, он настаивал, чтобы Черный вначале сам снял свою кандидатуру. Занявшись этим, Гавел к всеобщему удовлетворению быстро уладил дело, хотя Черного потом до самой смерти не покидало чувство горечи[401]. По всей вероятности, Паточке его согласие стоило жизни. Вместе с тем следует признать правоту слов Гавела: «Я не знаю, чем была бы “Хартия”, если бы ее путь изначально не озарил сиянием своей великой личности Паточка»[402].
Двадцатого декабря, когда кандидатуры всех трех спикеров определились, группа инициаторов получила на согласование третий вариант документа. Были назначены шестеро сборщиков подписей, среди них – Анна Марванова, Рудольф Сланский, Иржи Динстбир, Отта Беднаржова[403], а также Гавел, который отвечал за подписи деятелей искусства[404].
Двадцать девятого декабря прошла последняя встреча в квартире Гавела в Дейвицах[405]. Подписей оказалось больше, чем ожидалось: 241[406], главным образом благодаря сотне с лишним подписей экс-коммунистов, собранных Зденеком Млынаржем. По-видимому, партийная дисциплина срабатывала и среди тех, кого из партии исключили. Чтобы отметить проделанную работу, Гавел вытащил бутылку шампанского, и группа выпила за успех начинания.
В этой связи Гавел вспоминал о своих опасениях, что госбезопасность дознается об их плане, и удивлении, почему это не случилось. Как бы то ни было, ни в тот день, ни 3 января, когда состоялась очередная, расширенная встреча для обсуждения дальнейших действий, ничего не произошло.
О причинах бездействия властей можно только гадать. С точки зрения статистики маловероятно, чтобы ни один из >1/>4 тысячи подписавших, не говоря о десятках тех, кто отказался подписывать, не распространялся об этом в кругу друзей или семьи, и чтобы один-два из такого большого числа людей не сообщили о чем-то органам. Точно так же невероятно, чтобы госбезопасность не заметила бурную деятельность нескольких главных объектов ее внимания; некоторые признаки и в самом деле указывают на то, что она что-то подозревала
