Гавел - [55]

ОРЛОВ. Можно вас кое о чем спросить?

ПЕХАР. Давайте.

ОРЛОВ. Вы не боитесь иногда?

ПЕХАР. Я? Чего?

ОРЛОВ. Ну, так, вообще…[315]

Вот такое было ощущение. В конечном итоге возник скорее примечательный документ, свидетельствующий об атмосфере эпохи, правдивая картина «бесформенной туманности», нежели захватывающее театральное зрелище. Когда Гавел позднее пересказал эту пьесу одному товарищу по заключению и спросил, что бы он подумал, если бы ему довелось ее увидеть, тот ответил, что «был бы уверен, что я мошенник, который его дурачит…»[316]. Если это была также попытка (как Гавел написал впоследствии) освободиться от «целой области своих навязчивых идей <…> суммаризировать испытанные методы и проверить границы их возможностей»[317], то она определенно не удалась. В другом, однако, Гавел преуспел. Он исследовал границы небытия, бессмысленности и инерции и осознал, что так он жить не может. Если бесформенной туманности суждено было организоваться в нечто более осмысленное и вразумительное, то организовывать ее должен был начать он сам.

Выкатим бочки

Выкатим бочки —

лейся, веселье, рекой!

Выкатим бочки —

разом покончим с тоской!

«Roll out the Barrel», английский текст польки «Напрасная любовь»[318]

Является подтвержденным фактом, что в феврале 1974 года Вацлав Гавел устроился рабочим на пивоваренный завод в Трутнове, приблизительно в десяти километрах от Градечка. Однако не совсем понятно, что подтолкнуло его к такому решению. В конце декабря 1973 года он писал Альфреду Радоку, что у него «кончились деньги»[319]. На финансовые затруднения он грустно жаловался и другим своим друзьям. В «Заочном допросе»[320] Гавел вспоминает, что в 1975 году в беседе с Иржи Ледерером сказал, что пошел работать на пивзавод из-за «финансовых проблем», но вместе с тем, оглядываясь назад, не исключил, что более серьезной причиной была потребность вырваться из удушливой атмосферы «ничегонеделания»[321]. Заработная плата в размере 1700 чехословацких крон была жалким вознаграждением за изнурительный труд в зимние морозы и летний зной, тем более что треть ее он тратил на бензин для своего большого черного «мерседеса», на котором каждый день ездил на работу из Градечка и обратно. Действительно, доход Гавела от постановок его пьес за границей, уменьшился, но когда он спустя девять месяцев по собственной воле ушел с пивзавода, ситуация не слишком улучшилась. То же относится к другой причине, какую он иногда указывал, а именно – к стремлению избежать преследования за «тунеядство» на основании часто применявшегося положения коммунистического законодательства, которое предусматривало наказание для людей, не имевших официального документа о трудоустройстве[322]. Об истинных его мотивах можно судить по тому, что за месяц до этого он пытался поступить на работу в типографию (но ее директор в первый же рабочий день Гавела по указанию сверху расторг с ним трудовое соглашение[323]) и что он мог получить место в Галерее античного искусства в городе Гостинне[324], но отказался от него. Представляется, что ему не столько нужны были деньги, сколько претила роль «видного изгоя», отведенная ему режимом, и обусловленная этим изоляция. Последнюю, как и невозможность увидеть постановки собственных пьес на сцене, он связывал с неудовлетворенностью своей работой и с тем, что ему вообще чем дальше, тем труднее было писать связные тексты. Теплое местечко в музее не решило бы его финансовых проблем и не помогло ни пробить стену отчуждения, ни найти новые источники вдохновения. Свою роль в этом могло сыграть и его неизбывное чувство вины из-за привилегированного происхождения. В итоге он предпочел катать бочки в среде, которая воплощала в себе плебейский характер чешского общества (в действительности задания ему там поручались разные, но перекатывание бочек оставило наиболее яркий след в истории). На выбор рода занятий он, бесспорно, смотрел также глазами драматурга. Как герой «Праздника в саду», так теперь уже и реальный «глупый Гонза» в его лице отправлялся в мир с швейковской поллитровой кружкой пива в руке.

И этот мир его не разочаровал. Гавела поставили на работу в ледяном подвале пивзавода с группой местных ромов, которых тогда еще называли цыганами. Там он вновь выказал свою способность – коренившуюся в его тихой вежливости и полном отсутствии у него высокомерия и заносчивости – хорошо ладить с людьми из самых разных социальных слоев. Ромы, к которым чешское общество и в наши дни сохраняет известное пренебрежение, инстинктивно приняли его как своего – еще одного отверженного среди отверженных.

Нет ни одного достоверного объяснения тому, почему Гавел ушел с пивзавода, но тот факт, что это произошло в конце года, позволяет сделать некоторые предположения. Возможно, ему не улыбалась перспектива провести еще одну зиму в холодном подвале. «Зимой я хочу быть дома и писать»[325], – сообщал он Радоку, упомянув, что в данный момент ему хватает средств на жизнь и что новую работу он будет искать, только когда это станет неизбежным. Любопытные глаза и длинные пальцы госбезопасности настигали Гавела и на пивзаводе, вызывая вокруг него напряженность, которой он хотел избежать. Абсурдный же привкус существования запрещенного интеллектуала на предприятии, производящем «жидкий хлеб», с помощью которого значительная часть населения страны заглушала страх и чувство жизненной пустоты, быть может, уже успел пробудить в нем «творческие соки».