Гавел - [57]

. В последующие годы эту аудиозапись, которую два шведских юниора-хоккеиста контрабандой провезли в Швецию, копировали вновь и вновь, так что по своему статусу она приблизилась к оригинальным «подвальным» записям Боба Дилана. Сам Гавел вспоминал, как однажды он – что случалось нередко – остановил машину, чтобы подвезти полузамерзшего человека, голосовавшего на обочине, а тот через пару минут со словами «на свинью вы не похожи» вставил в плеер в машине кассету с «Аудиенцией»[330]. Отчасти и благодаря этой записи Гавел еще несколько лет тому назад полузабытый, приобрел среди своих соотечественников славу национального драматурга, а некоторые реплики из нее («Во как в жизни бывает, а?», «Люди – они большие свиньи! Ой большие!») вошли в повседневную речь даже тех, кто о пьесе и ее авторе никогда не слышали.

В тот год Гавел написал не одну, а сразу две пьесы. В «Вернисаже» добившиеся успеха супруги демонстрируют «лучшему другу» Бедржиху, писателю и интеллектуалу, по уши погрязшему в проблемах[331], свой новый дом, свой роскошный образ жизни, свои сексуальные изыски и полное, безграничное счастье. Одновременно они стараются мягко уговорить его перемениться, привести в порядок свою жизнь и вновь сделать счастливым собственный брак. Ведь он же приличный, интеллигентный человек, и ничто не мешает ему стать таким же счастливым, как они!

Как и во всех пьесах Гавела, в этой также решается проблема неоднозначности. С одной стороны, Бедржих/Ванек послушно восхищается уютным гнездышком Михала и Веры и их полной довольства жизнью. С другой, он не проявляет никакого желания подражать им. Когда же он собирается уйти, как всегда, вежливо и тактично, Михал и Вера возмущены его бессердечием, недостатком эмпатии и черствостью.

Пьеса является простейшей по форме сатирой на пустоту жизни, базирующейся на материальном благосостоянии при полном отсутствии каких-либо ценностей. По сути, Бедржиха/Ванека пригласили только затем, чтобы подтвердить смысл жизни Веры и Михала. Это единственное, что они не могут сделать для себя сами. Но на такое он не способен, как не способны и эти двое распространить на него свое мелкое счастье.

Как и в «Аудиенции», после заключительного конфликта именно Бедржих/Ванек – а не супружеская пара – идет на попятный и покорно соглашается на повторение вернисажа. В этом также проявляется экзистенциальная потребность Гавела разрушить барьер отчуждения, сохранив контакт с окружающими, несмотря на взаимное непонимание. Здесь, как и в других аналогичных случаях, мы можем наблюдать подлинное, глубокое смирение Гавела, благодаря которому он был не просто принципиальным человеком, а кем-то бо́льшим – и в то же время кем-то ме́ньшим. В своем творчестве и в жизни он и в дальнейшем мягко и вежливо упорствовал в том, что обязан оставаться самим собой, сохранить свою идентичность. И вместе с тем он понимал, что без зацепок в бессвязном, запутанном и по самой своей природе многозначном хитросплетении человеческих отношений идентичность ничего не значит.

Когда осенью 1976 года в венском «Бургтеатре» были поставлены обе эти одноактные пьесы (вместе с «Полицией» польского драматурга и сатирика Славомира Мрожека), они вызвали одновременно сенсацию и скандал. Австрийская и немецкая пресса в один голос преподносила эти «вещицы» Гавела как глубоко метафизический портрет «пролетарского рая» и так же единодушно осуждала отказ властей в Праге выдать драматургу выездную визу, чтобы он смог присутствовать на венской премьере. Пражские власти еще больше раздули скандал, обвинив Австрию во «вмешательстве во внутренние дела» и «провокации», выразившейся в том, что она предоставила сцену «сынку миллионера», который не имеет ничего общего с чехословацкой культурой[332]. Благодаря также и этой, явно невольной, рекламе Гавел быстро превращался в cause célèbre[333]. «Его свобода – это и наша свобода», гласил заголовок в «Ди Прессе»[334]. Для Гавела это триумфальное возвращение на мировые сцены имело горький привкус. Альфред Радок, которого он хотел бы видеть режиссером своих постановок, умер в Вене в том же апреле, через несколько часов после того, как гордо написал Гавелу, что как раз согласовал с «Бургтеатром» условия контракта[335]. В итоге обе пьесы поставил еще один режиссер чешской «новой волны» – Войтех Ясный.

Опера нищих

Все в свете есть игра, жизнь самая – ничто.

Так прежде думал я, а ныне знаю то.

Джон Гей. Эпитафия на собственном надгробии

(перевод Н. Карамзина)

Жизнь Вацлава Гавела, вероятно, в большей степени, чем жизнь других людей, можно пересказать как цельную, логически связную и наполненную смыслом историю, но это еще не означает, что он сам, живя такой жизнью, так ее видел. Как и многое иное на его жизненном пути, возвращение Гавела в мир спустя пять лет, проведенных в уединении, было наполовину намеренным, наполовину – случайным. Две вещи, которые поначалу представляли собой чисто театральный проект и выражение политической позиции, соединились в грандиозную «комедию ошибок» благодаря как творческим способностям и остроумию их автора, так и троглодитски тупой реакции столпов режима.