Гавел - [54]
Общий характер рассуждений Гавела при отсутствии сколько-нибудь заметного соотнесения реальных событий в Чехословакии с интригой пьесы свидетельствует о более сложной авторской сверхзадаче: диагностировать кризис идентичности как главную «метафизическую болезнь»[310] современного человечества и достигнуть этого посредствам деконструкции политического языка:
Присмотримся внимательнее к тем политическим декларациям и дискуссиям, из которых состоит бо́льшая часть диалогов: они не такие глупые, чтобы вызывать неудержимые приступы смеха, так что их едва ли можно считать простой пародией на болтовню политиков. В то же время это и не настолько умные речи, чтобы поразить читателя новизной изрекаемых в них истин… В них говорится о вещах, которые хотя и не лишены рационального зерна, так что нельзя однозначно утверждать, будто они не могут отражать при известных условиях определенные аспекты действительности, но вместе с тем оставляют неизбывное ощущение, что мы их уже тысячекратно слышали – в подходящих и неподходящих обстоятельствах – и что они даже при самом большом желании говорящих не способны нас в чем-либо по-настоящему убедить или чем-то увлечь. Все это «в чем-то правда», но в то же время «в чем-то ложь». В сущности все это порядком банально. А главное, все произносимое может быть правдой, но не обязательно ею является… все это слишком общо… чтобы мы могли с этим однозначно согласиться или не согласиться.
Думаю, после всего сказанного уже более или менее ясно, почему это так: все это истины, которые перестали быть правдой человека, чьей-то правдой, которые не являются результатом подлинного человеческого познания и человеческого опыта, а потому они экзистенциально не обеспечены надежностью и идентичностью их носителей и решимостью последних отстаивать их даже тогда, когда они вступают в противоречие с сиюминутными интересами[311].
Итак, эта пьеса Гавела не оставила заметного следа, а ее постановки были приняты в лучшем случаем вежливыми аплодисментами. Однако сопутствующие политические наблюдения в комментарии к ней стали основополагающими для развития Гавела как политика. Их ядром было определенное недоверие к политике и политикам – всем, включая его самого[312].
Отсутствие широкого отклика на «Заговорщиков» и неудовлетворенность самого Гавела этой пьесой, как уже было сказано, по меньшей мере отчасти проистекали из того факта, что впервые в своей творческой биографии он не мог проверить свой замысел и отшлифовать его в контакте со зрителями. Это, кроме всего прочего, показывает, какую важную роль в его жизни и творчестве играл диалогический метод – применял ли он его в пьесах, в книгах, построенных в форме диалога («Заочный допрос», «Пожалуйста, коротко») либо создававшихся как диалог («Летние размышления»), или же в обширной переписке, которую он часто вел в сложных условиях («Письма Ольге», корреспонденция Гавел – Паукерт/Кубена, Гавел – Радок, Гавел – Яноух и Гавел – Пречан). Это также позволяет объяснить, почему его уверенность в себе и творческие способности отчасти убавлялись, когда он был в значительной степени лишен такого контакта (как в первой половине семидесятых годов) или когда между ним, его друзьями и зрителями возводили барьеры политические органы.
В итоге Гавел с мрачной решимостью взялся сочинять пьесу, в которой не происходит вообще ничего. «Экзистенциалистское дадá»[313] под названием «Гостиница в горах» он писал пять лет и закончил только в 1976 году, перед этим несколько раз откладывая, переписывая, опять откладывая и вновь переписывая пьесу; потом еще пять лет он дожидался, большей частью в тюрьме, ее премьеры в венском «Бургтеатре» и еще десять лет – первой постановки на чешской сцене. Порядка двенадцати действующих лиц в саду некоей фешенебельной гостиницы в горах ведут на протяжении пяти действий непересекающиеся разговоры, вспоминают о событиях и встречах, которых никогда не было, одалживают друг у друга реплики, нарушают верность друг другу, усиленно выясняют отношения, которые никуда не ведут, попрекают друг друга не уточняемыми прошлыми грехами. Все они вынуждены жить под тягостным, хотя и неясным надзором и диктатом сверху. «Правила проживания в гостинице обязательны для всех»[314], – объявляет директор гостиницы Драшар в своей вступительной речи, несмотря на то, что здесь нет никаких правил, которые можно было бы соблюдать или нарушить. Мы даже не можем быть уверены в том, что речь директора на самом деле вступительная. Мы не знаем, как долго постояльцы живут в этой гостинице и как долго еще там пробудут. Некоторые сообщают, что скоро уедут, но и в следующем действии они по-прежнему на сцене. Действие происходит «в наши дни», но ввиду отсутствия какого-либо внешнего контекста невозможно в точности определить ни время, ни скорость, с какой оно течет. В каждом из пяти актов говорится о вчерашнем или завтрашнем праздновании дня рождения директора, но мы не понимаем, происходит ли действие этих актов спустя год или директор просто любит праздновать. В сущности это и неважно: в пьесе нет нарастания действия, нет интриги, нет катарсиса, нет развязки. Каждый «варится в собственном соку». Политическая действительность остается за пределами сцены, однако все равно присутствует как некий вездесущий, грозный и мертвящий
