Гавел - [188]

Но самую серьезную борьбу Гавел и Клаус вели по вопросу о характере чешского общества, его ценностей и принципов, на которых оно должно зиждиться. По мнению Клауса, эти ценности можно было свести к экономическим и политическим свободам человека и к некоей принадлежности этого последнего к национальному сообществу – носителю истории, культуры и традиций. Для Гавела к таким ценностям относились еще и солидарность, толерантность, права человека и меньшинств, защита окружающей среды и гражданская активность. Эта пропасть между ними с годами расширялась, порождая карикатурные стереотипы Клауса как бездушного циничного технократа и Гавела как воплощения «левизны», «энвиронментализма», «хьюманрайтизма» и «правдолюбия»[951].

Тем не менее между ними обоими было больше взаимного уважения, чем окружающие, а по сути и они сами, готовы были открыто признать. Клаус немало завидовал международной славе Гавела, но при этом очень хорошо понимал, что означает такая слава для репутации страны. Вместе с тем ради справедливости следует констатировать, что без помощи Клауса Гавел едва ли стал бы чешским президентом. В свою очередь Клаус не скрывал, как он обязан Гавелу за приглашение в «Гражданский форум» в ноябре 1989 года. Наконец, хотя знают об этом немногие, Клаус был и остается культурным человеком с неподдельным интересом к литературе, музыке и кино. На него как на несколько младшего современника Гавела не мог не произвести впечатления его талант драматурга и эссеиста, которого самому Клаусу недоставало. «Просмотр постановок пьес Гавела в театре “На Забрадли” был бесспорным элементом формирования моего мировоззрения»[952]. И несмотря на то, что в интересах политической выгоды он готов был критиковать «элитарность» диссидентов, принижать важность их роли в свержении коммунизма и подменять ее в значительной мере мифологической картиной пассивно сопротивлявшегося большинства, к которому он относил и самого себя, в душе он восхищался «бесстрашной борьбой с коммунистическим тоталитаризмом»[953], какую вел Гавел в годы нормализации. В отличие от многих других, он понимал, что «заключение его в тюрьмы и преследование коммунистами сделали из него символ сопротивления тоталитаризму и предназначили ему ключевую роль лидера ноябрьской революции»[954].

Что касается Гавела, он по-настоящему ценил великую роль организатора и менеджера, какую сыграл Клаус в деле перехода к рыночной экономике, хотя критически относился к сребролюбию, личному обогащению и коррупции политиков, которые сопровождали этот процесс[955]. Он признавал фундаментальную академическую образованность Клауса и, может быть, даже немного завидовал ему. Восхищался его неутомимостью, энергичностью и умением всецело сконцентрироваться на стоявших перед ним задачах, его железной самодисциплиной, позволявшей ему выходить победителем из дебатов в три часа утра, когда его оппоненты один за другим падали в полном изнеможении. Гавел понимал, что во всем этом ему с Клаусом не сравниться. И он был достаточно чутким наблюдателем, чтобы заметить, что в своем отношении друг к другу и в том, что каждый из них мог внести в общее дело, они взаимодополняемы, подобно извечным китайским началам Инь и Янь. В личном письме к шестидесятилетию Клауса Гавел написал: «Вижу, что ты опять стал на пять лет моложе меня. Желаю тебе в дальнейшие годы здоровья (поменьше сломанных ног), а главное – мира в душе!»[956]

Если различия во взглядах, взаимная критика и расходящиеся цели Гавела и Клауса никогда не перерастали в открытую и разрушительную публичную борьбу, а большей частью ограничивались комментариями «на полях», оставаясь под контролем благодаря их готовности продолжать диалог, то в этом была заслуга скорее их самих, нежели их окружения. И в лагере Клауса, и в лагере Гавела имела место далеко идущая демонизация второй стороны, усиленная СМИ, которым было выгодно максимально подогревать конфликт. Гавел, несмотря на все свои возражения, способен был видеть в своем противнике часть самого себя. Остается вопросом, можно ли сказать это и о Клаусе, но и он не без сожаления признавал: «Если бы мы чаще сидели друг подле друга, мы поняли бы, что общих точек зрения у нас довольно много»[957]. Ответственность за их взаимный антагонизм он возлагает на «миры» Гавела и окружавших его людей. Что-то в этом, возможно, есть, хотя опять-таки «миры» Клауса тоже были гораздо более подобны «мирам» Гавела, чем он сам осознавал.

Многие поверхностные журналисты и даже некоторые солидные наблюдатели[958] не устояли перед искушением усмотреть аналогию борьбы Гавела с Клаусом в последней пьесе Гавела «Уход». Такой вывод действительно чуть ли не напрашивается, но он таит в себе серьезную опасность. Если скользкий жадный карьерист Властик Клейн – это и впрямь Вацлав Клаус, то Гавел тогда – столь же непривлекательный канцлер Ригер, человек, который позорно изменяет своей семье, своим друзьям, своим идеалам и самому себе. Если же мы склонны признать, что Гавел был не таким, то мы должны оправдать и Клауса. Гавел, по его собственным словам, начал писать свою пьесу в духе «Короля Лира», как он сам ее характеризовал, в 1987 году; в последующие двадцать лет она дозревала. В ней, бесспорно, отразилось близкое знакомство Гавела с переменчивой политической верностью, с искушениями и коррупцией власти, которые он так точно описал в речи по случаю вручения ему премии Соннинга, с двойственностью политического языка и неологизмами в нем, с хамством средств массовой информации и ценой, какую за все это приходится платить в личной жизни. Но эта пьеса – не о сведении счетов, как, собственно, и ни одно из его эссе или интервью. Клейн и Ригер – это не Клаус и Гавел, а карикатуры, какие хотел бы сделать из них окружающий мир.