Гавел - [177]

.

Теоретически такое было бы возможно, но невероятно. В конце концов Гавел был тем человеком, которому предлагали огни рампы, роскошь и все удовольствия Запада, но он выбрал тюрьму, лишь бы остаться верным своей самости. Тем человеком, который за полгода до этого сложил с себя президентские полномочия без какой-либо уверенности в том, что они вновь будут ему предложены. И тем человеком, который в той же речи сказал: «Весь мой прежний опыт ведения политики и ведения дел с политиками и все мои прежние наблюдения заставляют меня начать с подозрением относиться к самому себе»[898].

Друзья, говорившие с Гавелом в те дни, знали, что он не строит никаких иллюзий. Когда я уезжал послом в Соединенные Штаты, он в день своих именин, 28 сентября, пришел проститься со мной на вечеринку в ресторан «На Сламнику», где танцевали на столах под звуки классического рок-н-ролла. «Ты не много тут потеряешь», – сказал он мне. Гавел предвидел, что наступит время, когда он начнет уставать от своей работы. Принять должность его побудил не выпавший шанс, а чувство ответственности, тем более сильное, что оно, по-видимому, сопровождалось еще и чувством вины. Не высказываясь на эту тему, Гавел ставил себе в укор все, что было не так с Чешской Республикой, все плохое, что случилось с Чехословакией, а возможно, и само свое существование. Он знал, что впереди у него великие муки, но скорее всего внутренне ощущал, что он их заслуживает. Если он в это время и думал о себе, то его мысли были продиктованы не стремлением к власти и привилегиям, связанным с высокой должностью, а страхом, что он оставит по себе бездушную, мрачную страну, которую кто-то объявит его наследием.

Тон инаугурационной речи Гавела, произнесенной после того, как его ненавистники отбесновались и парламент 109 голосами из двухсот избрал его президентом, отразил его смирение в тот момент.

В отличие от знаменитого новогоднего обращения 1990 года, когда Гавел шокировал сограждан беспощадной картиной упадка общества и описанием стоявших перед ними трудностей и препятствий, теперь он скорее попытался сосредоточиться на том, что удалось сделать, и на том, что еще могло послужить неплохой отправной точкой для новой страны. Он взывал к лучшим национальным традициям порядочности, взаимоуважения и солидарности. Вместе с тем он предостерегал от худших человеческих качеств, таких как «бесхребетное приспособленчество, провинциальное маловерие, необузданное корыстолюбие и цинизм под маской реализма»[899]. Бесспорно, он отдавал себе отчет в том, что грядет, и понимал, что это будет не очень радостное зрелище.

Пришло время самого серьезного, наверное, изменения отношений собственности за тысячелетнюю историю страны. Оно было неизбежным. Если в соседних Польше и Венгрии хотя бы какая-то доля ремесел, сельского хозяйства и услуг оставалась в частных руках, то в Чехословакии практически все было конфисковано, экспроприировано или национализировано. Теперь для перезагрузки экономики должен был продолжиться процесс «денационализации» с помощью купонной приватизации и далеко идущих реституций. Изменение отношений собственности на сумму в размере сотен миллиардов крон давало шанс, какой представляется один раз на протяжении тысячи жизней. Жажда обогащения – в сочетании с его достижимостью – разбудила неожиданные творческие силы. Было потрясающе интересно наблюдать, как люди, еще два года назад весьма далекие от практического функционирования капитализма и рынка, теперь не упускали ни одного способа быстро заработать миллионы. Распространялись финансовые пирамиды, фальшивые рекомендации и банковские гарантии в виде ничего не стоящих «драгоценных камней», нелегальное разглашение секретной информации, «инцестные» отношения собственности, когда дочерняя фирма одновременно владела материнской, и вывод активов предприятий их менеджерами. Некоторые либеральные теоретики приватизации, убежденные в том, что необходимо любым способом аккумулировать отечественный капитал, требуемый для инвестиций, говорили о «бегстве от юристов»[900], другие – о необходимости «потушить свет»[901]. Сам премьер Клаус заявлял, что не знает, как отличить чистые деньги от грязных. За неполные четыре года обанкротилось несколько малых банков, предлагавших высокие проценты по вкладам, а другие пошли ко дну под бременем безнадежных ссуд, миллионы участников купонной приватизации лишились своих инвестиций, ряд свежеиспеченных миллионеров скрылся в офшорах, и страна потеряла невинность.

Это был период масштабной ломки нравственных барьеров. Гавел страдал от нее, но волей-неволей при ней председательствовал. По существу, в его распоряжении не было никаких инструментов для того, чтобы остановить или хотя бы замедлить этот процесс, если не считать того, что он вновь и вновь напоминал людям, насколько важны нравственные ценности для процветания любого общества. Но значительная часть народа совершенно не нуждалась в этих внушениях, и популярность Гавела резко упала. Его наставления снискали ему репутацию занудного моралиста, который утратил связь со временем. Новые правители новой страны постоянно указывали ему его место. В первые годы своего нового президентского срока Гавел почти каждую среду принимал у себя премьера Клауса, чтобы – подобно тому, как это делает британская королева, – выслушать его отчет о последнем заседании правительства. Этих встреч он боялся, так как хорошо знал, что его ждет выговор за малейшее высказывание, не вполне отвечающее политике правительства. Премьер Клаус проделывал с ним это систематически, искусно и беспощадно, а Гавел, который так и не научился демонстрировать приличествующую его высокому положению богоравность, не умел за себя постоять