Гавел - [175]

? Косвенное отрицание Гавелом романтической максимы Маркса «философы лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его»[888], провоцирует вопрос, как много от марксистской доктрины все еще служит оправданию политики, какова бы она ни была?

Однако не выглядит ли это как ложная скромность со стороны человека, на счету которого немало заслуг в осуществлении одного из крупнейших изменений в новейшей истории? Разве он не боролся и не страдал долгие годы как раз ради того, чтобы добиться такого изменения? Ни в этой своей речи, ни где-либо еще Гавел не говорит о том, как он боролся и страдал, тем более из этих соображений. Скорее он отметил бы самодовлеющий характер жизни в правде, отличающий ее от «инструментального» характера стремления к переменам. Для самого Гавела то, что он делал, было бы столь же осмысленным и в том случае, если бы в течение его жизни – или вообще когда бы то ни было – не произошло никакого изменения. Благодаря своему умению «творчески вмешиваться» в ход истории он, возможно, помогал изменению раскрыться либо даже ассистировал ему, но мысль, будто он осуществил это изменение, показалась бы ему кичливой.

Теперь, став свидетелем перемен иного рода, которых Гавел не планировал и не желал, он сумел принять их как очередное доказательство своей убежденности в том, что пути истории неисповедимы, и смирился с необходимостью ждать.

Новая группа, которую привела к власти победа Гражданской демократической партии (ГДП) на выборах, коренным образом отличалась от прежней элиты. Идеологически и организационно спаянная, она состояла из молодых людей, тесно сплотившихся вокруг своего бесспорного лидера – Вацлава Клауса. Они разделяли его нелюбовь к пространным интеллектуальным рассуждениям, его прагматизм и склонность к быстрым, решительным и простым действиям. Подобно своему лидеру, эти люди были весьма честолюбивы и хотели преуспеть и как политическая сила, и как отдельные личности. Они не обращали особого внимания ни на оппозицию, ни на мнение меньшинства и не вдавались в нюансы. Для многих из них – хотя и не без исключений, к которым относились, например, председатель палаты депутатов, драматург Милан Угде или Ян Румл, оба давние диссиденты и друзья Гавела, – экс-президент Чехословакии был уже фигурой из прошлого. Теперь ключевые позиции в правительстве и парламенте занимали они, и было далеко не очевидно, что эта группа поддержит новое выдвижение Гавела в президенты.

Гавел был готов ждать, но не вполне готов к унизительной ситуации неопределенности, в которой ему предстояло очутиться. Если более мелкие парламентские партии, социал-демократы и христианские демократы, однозначно поддерживали его кандидатуру, то сильнейшая партия, ГДП, недвусмысленно и публично выразила свою позицию в сущности только в день выборов[889]. При этом ГДП хорошо понимала, что «нет никакой альтернативы»[890] репутации и международной известности бывшего президента, поэтому в итоге поддержала Гавела, хотя заранее дала ему ясно понять, что отныне его политическая судьба находится в ее руках, и помогла сформулировать новую конституцию Чешской Республики таким образом, чтобы он никогда не смог выйти из-под контроля. По крайней мере ГДП так думала.

Слом барьеров

Естественный недостаток демократии состоит в том, что тем, кто относится к ней по-честному, она крепко связывает руки, тем же, кто не принимает ее всерьез, позволяет практически все.

Заговорщики

Итак, третий президентский срок Вацлава Гавела с самого начала заметно отличался от двух предыдущих. Он не просто был избран президентом иной, фактически совсем новой страны, а его полномочия и самостоятельность были не просто существенно урезаны, но изменилась также общая атмосфера в обществе. Если тремя годами ранее царили безбрежная эйфория и ощущение неограниченных возможностей, то начало 1993 года было отмечено неуверенностью, сомнениями и чувством утраты. Все это являлось неотъемлемой составной частью бархатного развода; хотя обе стороны рассудительно договорились, что им лучше будет расстаться, та и другая не могли отделаться от мысли о том, сколько они при этом теряют. Понятно, что чувство утраты в чешской части бывшей федерации было сильнее, чем в Словакии, которая как-никак впервые в своей истории получила настоящую независимость. Осознание, что граница страны на юго-востоке теперь проходит по реке Мораве, а национальный гимн кончается посередине, в течение какого-то времени требовало от чехов усилий. Друг Гавела и его внештатный советник Жак Рупник однажды метко заметил: «Чешскую Республику по сути создали словаки». Оба народа начали строить свои отношения на новых основаниях, но ощущение фантомной боли было в Чехии и Моравии неотступным. Огромный запас доброй воли, искреннее дружелюбие, а, может быть, отчасти и чувство вины с обеих сторон позволили – несмотря на первоначальное охлаждение при премьер-министре Мечьяре в Словакии – достичь в конце концов такого уровня отношений, какого, вероятно, не было в эпоху федерации. Если в силу этого, оглядываясь назад, признать разделение правильным решением, то по той же самой причине придется признать его в каком-то смысле ненужным. «Во как в жизни бывает, а?» – сказал бы Сладек.