Гавел - [176]

Поначалу, однако, ситуация выглядела безрадостно. Некоторые друзья Гавела публично размышляли о том, стоит ли ему снова выставлять свою кандидатуру, тем более что в соответствии с новой конституцией он – как президент – хотя и не был бы прямо подчинен премьеру, своему периодическому союзнику, но часто и противнику Вацлаву Клаусу, однако, безусловно, стал бы лишь второй по значимости фигурой. Как обычно в период подготовки важнейших политических документов, Гавел старался играть центральную роль в выработке новой конституции, но так как он не занимал никакой должности и не имел никаких полномочий, делать это ему приходилось тайно. С членами парламентской комиссии по подготовке новой конституции он встречался в Праге и в деревенских ресторанчиках в окрестностях замка в Ланах, куда удалилась комиссия для завершения работы[891]. Ему удалось повлиять на формулировки в преамбуле конституции, но в самом тексте – уже не в такой степени[892]. Кроме того, выяснилось, что он будет не единственным кандидатом на высший пост в государстве. Коммунистическая партия Чехии и Моравии, прямая преемница безраздельных правителей страны в прошедшие сорок лет, сочла уместным выдвинуть безупречную, но не известную общественности женщину-онколога Марию Стиборову. Это был явно пропагандистский ход, который не ставил своей целью получить сколько-нибудь значительное число мест в парламенте. Нечто иное представлял собой третий кандидат, председатель ультранационалистического Объединения за республику – Республиканской партии Чехословакии Мирослав Сладек, бывший работник коммунистической цензуры – Чешского управления по делам печати и информации – и искусный оратор с невинными голубыми глазами на ангельском лице. Свою избирательную кампанию он построил на разжигании ксенофобии и ненависти к ромам, немцам, евреям, американцам и… к Вацлаву Гавелу. Его подручный, депутат Вик, представляя кандидатуру своего шефа в палате депутатов, так высказался о кандидате правящей коалиции: «Ущерб, причиненный его “гуманной политикой”, так огромен, что мы даже не можем оценить все его последствия <…> После его трехлетнего правления мы имеем еще более разоренную экономику, катастрофическую преступность, падение уровня жизни граждан <…> и, что всего хуже, он внес существенный вклад в распад нашей любимой родины, Чехословакии»[893]. Бархатная революция в понимании Вика была лишь «трансформацией коммунистических структур в новых условиях»[894]. Язык цензуры послужил кандидату как нельзя лучше.

Еще менее хвалебно отозвался Вик о команде Гавела: «У нас по-прежнему разгуливают призраки засаленных советников диковинного вида, а президентский канцлер, типичный образчик патриотически настроенного дворянства, гордо предъявляет права на свои поместья и наши национальные памятники. Над нами по-прежнему нависает фантомный силуэт правителя в колпаке с бубенчиками, мегаломана и закомплексованного художника»[895].

Выборы, проходившие 26 января 1993 года, транслировали в прямом эфире радио и телевидение, а Гавел ждал решения высшего законодательного органа дома, меланхоличный и напряженный. Следя за ходом предварявших выборы парламентских прений, он укреплялся в уверенности, что его не выберут[896]. Парламент теперь был поистине сувереном. Эпоха короля-философа закончилась, началась эпоха парламентской демократии.

Наверняка ему было больно выслушивать оскорбления, сравнение с нацистами и постоянные нападки на немцев, евреев и изменников родины, но Гавела, на которого вылились ушаты оскорблений и клеветы еще в коммунистические времена, все это едва ли могло задеть сколько-нибудь глубоко. Значительно больше его беспокоило состояние общества, в котором стал терпимым и вообще возможным язык, какой не звучал в стране с тридцатых годов двадцатого века. Если он когда-либо и усомнился, стоит ли игра свеч, то как раз в эти минуты. И тем не менее у него, возможно, было меньше готовности принять должность и больше сомнений на этот счет, когда он стоял на самой верхушке Бархатной революции, чем сейчас, когда ему предлагали трон чуть пониже. Не мог ли он сам стать жертвой искушения властью, так хорошо описанного им полутора годами ранее, когда ему вручали в Копенгагене премию Соннинга? «Знаем ли мы и способны ли вообще распознать тот момент, когда мы перестаем заботиться об интересах страны, которым мы приносим себя в жертву, терпимо относясь к своим привилегиям, и начинаем заботиться о своих привилегиях, оправдывая их интересами страны?.. В искушении властью есть нечто весьма коварное, обманчивое и двусмысленное. С одной стороны, политическая власть дает человеку исключительную возможность с утра до вечера утверждаться в том, что он действительно существует и обладает своей неоспоримой идентичностью, которая с каждым его словом и с каждым делом оставляет зримый след в окружающем его мире. С другой – та же политическая власть со всем, что к ней логически относится, таит в себе страшную опасность: ту, что она, наоборот, незаметно, но неудержимо лишает нас нашего существования и идентичности, при этом делая вид, будто подтверждает их»