Гавел - [147]

Однако сложность заключалась в том, что чествовать президента собралось слишком много народу – какой там один вечер! Пожалуй, все желающие не успели бы выступить и за два, а то и за три дня. Гавелу же очень скоро предстояла еще одна встреча, и не менее важная: на сцене Театра Вивианы Бомон в Линкольн-центре его ждали коллеги-писатели. Так что нам пришлось буквально утаскивать президента силой – чуть ли не через труп Кэролайн Штёссингер, нью-йоркской пианистки, которая и устроила все это грандиозное действо в соборе Иоанна Богослова, приложив, естественно, очень много усилий.

Но ни воспитание, ни натура не позволяли невероятно вежливому Гавелу заставлять других людей ждать, особенно если этими «людьми» были Норман Мейлер, Курт Воннегут, Уильям и Роуз Стайроны, Артур Миллер, Эдвард Олби и другие мэтры. Следующие два часа он здоровался со старыми друзьями, дискутировал о силе бессильных и жизни в правде и пытался описать препятствия, стоявшие перед Чехословакией, Центральной и Восточной Европой и – куда более сложно преодолимые – перед Советским Союзом. Он был счастлив оказаться в своей естественной среде слабо освещенной сцены, пыльной таинственности кулис и облака сигаретного дыма, словно бы следовавшего за ним и его командой, куда бы эти люди ни двинулись.

Курение было столь же неотделимо от образа жизни Гавела, как писание и раздумья об ответственности. Подобно многим своим друзьям, он обзавелся этой привычкой в ранней юности, развил ее в славившиеся своим свободомыслием шестидесятые, отдавался ей как необходимому реквизиту театральной жизни и полагался на нее как на один из немногих способов релаксации в годы тюремного заключения. Все это время сорок, а то и пятьдесят сигарет в день медленно убивали его. Четверо хартистов, получивших самые длительные тюремные сроки – Петр Ул (девять лет), Гавел (пять), Иржи Динстбир и Вацлав Бенда (четыре года), – заплатили за десятилетия курения своим здоровьем. Бенда умер от инфаркта в 1999 году, Гавел и Динстбир – от последствий рака легких – в 2011-м.

Для Гавела и его друзей курение всегда было чем-то большим, чем вредная привычка и легкая зависимость, и бросить курить им оказалось очень сложно. Это был один из способов продемонстрировать собственную автономность и характер в годы преследований и арестов.

Отождествление курения с характером и свободой неизбежно приводило к столкновению культур в стране, относившейся к курению и курильщикам со все большей нетерпимостью, – в Соединенных Штатах начала девяностых годов прошлого века. Когда Гавел и его сопровождающие приехали в нью-йоркский музей Гуггенхайма на очередное торжественное мероприятие, Иржи Динстбира с сигаретой в зубах остановили у входа, чтобы сообщить ему, что внутри не курят. Он повернулся к стайке телерепортеров и фотографов, которые весь день не отходили от Гавела, и торжественно заявил: «Не для того я двадцать лет отстаивал права человека, чтобы теперь меня лишали естественного человеческого права на курение!» – и направился внутрь. Думаю, в вечерних новостях этот эпизод не осветили.

Если не считать этого единственного исключения, Америка и Гавел пришлись друг другу по сердцу. Америку восхитили его безусловная отвага, его неподдельная скромность и его неформальное выступление в Конгрессе. А на Гавела произвели огромное впечатление ее безграничная свобода, ее уважение индивидуальности, ее открытость и энергия, ее терпимость к разнообразию и неустанная забота о сохранении принципов и ценностей, делавших Америку Америкой и прямо-таки вынуждавших ее солидаризоваться с людьми, у которых эту индивидуальность и эти свободы отнимают. Именно тогда, судя по всему, Гавел и пришел к стратегическому выводу о том, что в его длительной борьбе за свободу и права человека – не только свои и своих сограждан, но и других людей – Соединенные Штаты являются более надежным и более последовательным союзником, чем ближайшие соседи. Это вызвало небольшое, но постоянное напряжение и стало источником внутренних конфликтов при принятии решений самим Гавелом, поскольку по многим другим вопросам (отношение к капитализму и социальному государству, к смертной казни, к охране окружающей среды) его позиция была гораздо ближе к позиции и ценностям Европы в целом и ЕС в частности.

Ко всему этому добавлялся еще повсеместно существующий интерес к политике, столь характерный для США и так привлекающий Гавела, который, впрочем, совершенно напрасно ставил знак равенства между Вашингтоном и Америкой. Годы спустя, получив стипендию для работы в библиотеке Конгресса, он написал: «Здесь политика людей интересует, занимает, а у нас ее не любят; здесь о ней говорят с воодушевлением, у нас ее только ругают; здесь политики, ученые, журналисты и прочие важные персоны весь день выглядят свежо и самые умные вещи сообщают иногда по вечерам, у нас же подобные люди по вечерам или падают от усталости, или что-то лихорадочно доделывают, или напиваются, или рады, что добрались до дома, где можно пялиться в телевизор и ни с кем больше не говорить[826]». Он, пожалуй, мог бы провести в Америке многие годы, но пора было отправляться дальше. Следующая остановка называлась «Москва».