Гарри-бес и его подопечные - [26]

Шесть лет не давалась ему эта работа.

Шесть долгих лет бесплодных усилий.

Шесть лет он не мог проникнуть в глубь холста, не слышал звук цвета… Зазеркалье не принимало его.

Все это время он ползал по поверхности, тыкался в ее холодную плоскость, как муха в стекло, и бесился. И тосковал. Он слышал жизнь, но она не подпускала к себе. Видел мир подлинный, но не мог быть в нем!

Холст рвался, не выдерживая натиска страстей, потухшие краски сдирались с поверхности и лежали под ногами грязными грудами. И ничего не случалось!

Отчаяние было страшным и черным.

Он метался в своем подземелье, как в трюме корабля с задраенным люком. Корабль несется по просторам бескрайним к цели заветной (а море и стонет, и плачет, и бьется о борт корабля). Но ему что с того!! Он изолирован. От тепла и света. От милости Божьей.

О, адские пытки несостоятельности!

О, бессилие!

Иногда, случалось, его посещало вдохновение…

Мысль обострялась, душа ликовала, воображение рисовало потрясающее по силе и величию здание жизни.

Твердой рукой профессионала-строителя он возводил свой дворец.

Все было учтено: пропорции, материал, отделка. Во всем виделся продуманный целесообразный смысл. Здание завораживало своим великолепием. Егор парил в поднебесье: неужели это моих рук дело? о-о-о!

Но остыв от созидательной эйфории, он прозревал, что натворил. С холста смотрело на него пластмассовое лицо мертвеца.

Дорога стелилась мягко, и путь был приятен… но сладким трупным запахом потянуло из ямы…

Егор рычал и кидался замазывать содеянное с яростью.

Уничтожая эту роскошную мертвечину, этот припудренный и напомаженный памятник самодовольству, он замечал, с каким напором работает рука, с каким живым блеском ложится краска.

Хаос, возникший на холсте, нес куда больше смысла и убедительности, чем вся эта выверенная и продуманная конструкция мироздания.

— Из хаоса явился мир, — ронял Гарри. — Случайность — язык Бога.

Но что было делать с этим божественным началом? Как обратить в гармонию сие первородное буйство? Как из звука сложить Слово? Слово, которое Бог.

Егор ощущал, как безнадежно нагроможден его организм, как замусорено сознание. «Господи, — просил он, — сделай так, чтобы я стал чист, как младенец, рожденный вчера. Расправь мою душу, дай услышать Тебя, Господи. Обрати на меня милость свою!»

Но этот…

Он здесь. Он есть. Он присутствует.

Он посеял сомнение, обнажил Тайну, сорвал покровы с тела Господня и бросил его на развалины, в свое пустое пекло.

Кому ж тут молиться?

… но нет, нет… все не так… Ты сам. Один в этом мире! Забудь обо всем. Начни все с начала.

Есть краска, рука, холст. И все!

Не молись, не проси, не рассуждай. Превратись в пустоту, в ничто.

Вот краска, рука, холст… И никаких посредников! Тебя нет. Ты расчищен для звука, пронизывающего тебя. Ты полый инструмент, господин Исполнитель. Попади в резонанс и двигайся, расставляя знаки.

Ты слышишь цвет? Ты видишь звук? Ты чувствуешь дрожь рождения? Холст пропускает тебя!

Там между знаков — пространство. Долина, полная шорохов. Там из светящейся пустоты, из легких касаний, из колыхания форм, из наплыва теней, из закодированного первородного вещества рождается Божество. Оно проявляется и гаснет, и вновь проявляется…

Не спугни его, потеряйся, исчезни…

Егор стоял и смотрел на содеянное.

Сознание оседало, как пыль, проявляя реальность.

Что это было?

Озарение? Энергетический выброс? Прорыв в мир иных измерений, где все и всегда?

Он был вычищен, выхолощен… использован силой, не замечающей его. Он попал в поле его воздействия. Через него просквозил поток, всасывающий в себя все, что копилось долгие годы, зрело нарывом. Все вынес вихрь и выбросил на холст.

Все теперь там.

Там знаки божьи. Они притягивали к себе. Краска жила, пульсировала. Она несла в себе заряд. Затаившийся взрыв. Код. Звук жизни вечной.

Там жило изображение.

* * *

Художник — зверь чуткий.

Бродит по свету, прислушивается да по сторонам посматривает.

Нюх у него волчий и глаз, как репей, цепкий. Все видит снаружи и изнутри. Видит да в копилку складывает.

Глаз у Художника круглый, как шар, крутится планетой в пространстве необъятном, и со всех сторон по невидимым проводам к нему информация поступает. Он ее принимает и переваривает.

Но ему все мало. Никак насытиться не может.

А когда наберется ее немерено, Художник болеет, потому что не в силах вместить в себя все.

А информация все поступает и поступает.

И тогда он ищет себе место уединенное, запирается на засовы и глаз свой зашторивает.

Но информация находит его везде, потому что нет преград для потустороннего.

Она копится в нем, густеет, настаивается, бродит энергия сил невостребованных.

И, наконец, из того изобилия вырывается звук.

Он пронзителен и первобытен.

И Художник не знает, что с ним делать, куда его деть. Он не умеет с ним обращаться.

Он хочет бежать от него, спрятаться, да некуда… потому что звук тот — из него, а инструмент — он сам.

А дальше всегда подвиг. Или трагедия. Третьего не дано.

* * *

А теперь я так скажу, оторвавшись от повествования, — перерыв. То есть возникло острое желание выпасть из контекста и оторваться. От генерального пунктира.