Часть первая. СТРАШНАЯ СКАЗКА ДЛЯ ВЗРОСЛЫХ
Не знаю, как и начать… Решительно не представляю.
И молчать не могу!
В душе такой замес, такой испуг и разлад поселился, такое ощущаю брожение ума и угнетение психики, что чувствую, если тотчас не начну, — погибну, взорвусь от переизбытка впечатлений.
А начать не могу.
Ну никак. Хоть взрывайся, хоть трескайся!
Сижу, как псих, глазами по орбитам вращаю и мысль пытаюсь приблизить. А она ни в какую. Вся сжалась, падла, и лежит трупом.
Что еще? Еще всякая дрянь в голову лезет. Всякое занудство и кошмары.
Еще? Еще эта… туманность наплывами, прискорбие и звон в ушах.
А ликования нет. И этого нет… как его? ответственности за происходящее. И озорства нет. Такого пушкинского легкого дурачества. Нет и все тут.
Как писатель Гоголь, над листом склонился и муку принимаю.
Тот тоже все начать не мог. Тоскливо ему, зябко в пустом кабинете, неуютно в бескрайнем пространстве земли русской. А внутри как-то так: то тревожно, то подло, то за державу обидно. Сам нахохлился, желваками играет, глаз свой въедливый щурит, внутренним зрением что-то высветить силится и ждет, ждет… Себя изводит, но ждет. Душевный разлад превозмочь пытается.
А я так не могу. Я зверею от ожидания. Я готов, как писатель Салтыков-Щедрин, весь свой саркастический дар в население бросить. Чтоб взорвалось население от моих язвительных пассажей. И читатель принялся рвать меня на части. А я бы каждой частью, каждым бездыханным членом обличал бы и обличал.
Вот как хотелось бы. А начать не могу…
Можно, конечно, начать так:
Что, бля, добаловались? А!? Союз нерушимый бомжей и шалашовок, орден сексотов и блатарей. Что, вшивота ветошная, шпана штопаная, доигрались? Экспроприаторы, бля, экспериментаторы, пролетарии прикинутые, рвань номенклатурная, приехали? Да? Фарца рублевая, хипня стебанутая, лохи совковые, дошло? Куда въехали, дошло?
Но на этом придется и кончить, поскольку прибавить тут нечего.
Да и не о том я миру поведать хотел.
О любви хотел поведать. Роман. Огромный, длиннющий, толстенный. Чтоб всю жизнь читать и не прочитать. Читать и не начитаться.
Потому как ни в какой рассказ, ни в какую, не приведи Гocподи, повесть Любовь лично у меня не вмещается. А что уж говорить о всяких там новеллах, сонетах, эссе, письмах и прочей ерунде.
Роман — дело другое. Это непреходящая ценность. Это понятие вечное. В нем что хочешь уместится. Как в Ноевом ковчеге, всего навалом. Каждой твари по паре. То есть у каждой твари свой дружок. В смысле интерес друг к дружке у них присутствует. Иначе говоря, кто-то кому-то приглянулся на том печальном ковчеге. И что из этого следует?
Для серьезного прозаика, пишущего о любви, из этого следует завязка, с вытекающей из нее драмой и неминуемой развязкой. Для серьезного думающего прозаика все остальное — мура, сотрясание воздуха и ничего не стоящий треп. Вот что из этого следует.
А посему — за дело. Пора начинать роман о любви. Через душевный разлад и преодоление, через сомнения и суету. Просто разбежимся и нырнем в его бурлящие воды. Не задумываясь, головой вниз. Гоголь, друг, благослови!!
Скажем, так:
Ни в котором царстве, в советском государстве жил-был художник…
Не-не, не то. Совсем не то. Не благословил.
Почему художник? Опять художник… опять повальное пьянство, пустая болтовня и сомнительные личности в заглавных партиях.
Хорошо, художника в отставку. Не нужен нам художник. Пусть будет бомж. Экзотично и актуально.
Ни в котором царстве, в советском государстве жил-был бомж по кличке Пьеро.
Так. Уже лучше. Но почему Пьеро в советском государстве? Гм… Этого точно никто не знал. Болтали разное. Говорили, например, что когда этот Пьеро напивался как сукин сын, то начинал всех стращать. А стращал таким манером: скалил редкие зубы, плевался и брюзжал: «Придет наше времешко, шавшем шкоро придет… Вшех доштану, никого не жабуду, у нас руки дли-и-инные». В общем, отдаленное сходство с известным персонажем было. В трезвом состоянии также угадывались общие черты: слаб, обидчив, ликом бледен, здоровье отсутствует.
Ладно. Пусть будет Пьеро. Пусть руки длинные. Но, черт побери, не с первых же страниц подставлять его читателю. У читателя от таких персонажей зуд в костях. Мутит читателя от этакой шпаны. Вон их в живой природе, на каждом углу сколько. Стоят родимые, в глаза тебе преданно смотрят, а у самих водки целый мешок, а в карманах одни доллары. Какая уж тут любовь.
Все. Пьеро тоже в отставку. На вторые роли где-нибудь пристрою отрицательным персонажем.
Тэк-с. С разбегу не получилось. Выбираемся из бурлящих вод, пока бездна не поглотила. Сушимся и рассуждаем здраво.
В одиночку мне до того ковчега не добраться. Напарник нужен. Один, ясное дело, затону. И все твари влюбленные останутся сиротами, и никто о них доброго слова не напишет и любовь их не воспоет. А будет мотать тот ковчег в грозных стихиях потопа, и летопись его странствия канет в небытие.
Но не бывать тому! Вперед на поиски товарища. Без промедления — в путь!
* * *
… куда вперед? на поиски какого товарища? — подумал я раздраженно в середине пути.
Все товарищи мои ужасно безответственные люди. Они измучены, раздражены, экзальтированны и постоянно впадают в депрессию. К тому же пьют безбожно. А выпив, возбуждаются и теряют моральные ориентиры, пока не уснут, кроткие, как дети.
