Гарри-бес и его подопечные - [25]

Лижут языки веселые руку Егору.

Выжигает огонь напасть бесовскую.

Завертелся волчком Гарри-бес, зубы золотые скалит, волоса искрами разлетаются, рвет на груди сюртучок свой бриллиантовый.

Начадил змей, как водится, напылил… Гарью и пеплом все вокруг засыпал.

Встал Егор, замотал руку тряпкой и пошел прочь из мертвецкой.

Спасенному рай.

А рай — место заповедное.

Путь до него прост и прям, как луч.

Так ведь кто по прямой идти сможет. Кто на левую ногу хром, у кого правая спотыкается. Короче, всяк знает, добраться туда не каждому суждено.

Однако, делать нечего, пошел Егор, спотыкаясь и прихрамывая. И Гарри вслед потащился…

* * *

Прошло много лет. Четыре иль пять. А может, и того больше.

Не замечал Егор года.

Жил и жил в своем подземелье, как инок, уединенно и мрачно. Бородой оброс. Одежду и пищу не выбирал. Что Гарри даст, тем и обходился.

И все это время постигал единственную науку, жестокую и страшную, — науку творца.

— Ты царь, — говорил Гарри, — тебе дано увидеть то, что недоступно другим.

Там за гранью, за пределами зримого, твой материал.

Там первородная глина.

Там гул всех эпох.

Там пространство в пространстве, непостижимое разуму.

Там Дух Безразличный.

Там Бога нет. Он еще не родился.

Там Целое рассыпано мельчайшими гранулами, образуя прекраснейший, но мертвый узор.

Там нет движения, но есть пульсация; нет тепла, но есть взрывы запредельных температур.

Там нет времени, но есть Всегда.

Ты должен осмелиться заглянуть туда, за грань. За живую ткань жизни.

Прорви этот видимый мир. Он слишком прекрасен, чтобы быть правдой.

Все настоящее — страшно.

Так говорил Гарри-бес. И был он строг и абсолютно спокоен.

И не было в нем ничего от прошлого Гарри. Не было золота и мишуры. Была лишь тоска, и токи разрушительной страсти пронизывали пространство вокруг.

— Ты царь, — говорил Гарри. — Я дам тебе краски и холст.

Ты сделаешь невозможное.

Ты прорвешь плоскость холста, ты взорвешь пространство. Ты уничтожишь жизнь, любое ее проявление, спалишь дотла окружающий тебя мир. Этот обман звуков и запахов, красок и света.

И потом на пепелище, в этой безумной пустыне ты разыщешь пульсирующий сгусток первородного вещества, ты поднимешь с самого дна лишь комок дожизненной глины, вдохнешь в него Бога и краску обратишь в цвет и цвет заставишь светиться, и пространство, как разлетающееся облако, раскроется под твоей кистью.

Построй свой дворец. И царствуй тогда.

Иначе не будет тебе покоя. Нигде и никогда.

И помни: все настоящее пишется кровью.

* * *

И началась у Егора долгая, изнурительная, выматывающая душу работа.

И боль, что томилась под сердцем, окрепла и стала его сутью. Везде и всегда.

И страсти разрушительной силы обрушились на него, и токи безумия, посылаемые Гарри, как демоны, принялись разваливать построенный Богом Храм. И душа его подчинилась этой безудержной пляске, и внял он Учителю своему, и проник за Пределы.

* * *

Страшно заглянуть за грань.

Страшно и невозможно, глядя туда, жить живой жизнью.

Но страшнее стократ разрушать ее самому и там, на пепелище, в тупом и затхлом безвременье тщиться отыскать материал, пригодный для созидания.

* * *

Гарри бесновался.

Он не мог долго ждать. Он хотел владеть. Сразу всем.

Владеть ВЕЧНОСТЬЮ.

Он заводился, обдавая Егора жаром. Он прорвал Пространство, как ветхую тряпку, он комкал его и рвал клочьями. Он расщепил Время, в камни обращая мгновения. Он перелистывал эпохи с легкостью фокусника. Он заходился в экстазе, рассматривая плоды человеческих усилий.

Он творил ХАОС.

— Все это было, было… — говорил Гарри, — ВЕЧНОСТЬ. Старая истасканная сука, неподвижная тупая тварь. Она везде! Отблеск ее отражения зыбким ореолом светится всюду. Каждый предмет несет в себе ее отстраненный облик.

О, как прекрасно это таинственное НИЧТО.

О, как страшна ее тупая неподвижность!

Она не знает Любви, не ведает Тайны. Она вскрывает печати, срывает одежды, обнажает суть.

Лишь Бог, полный скорби, смотрит на нее отовсюду.

Она не берет жертвоприношений — она забирает Судьбы. Она примет всех, кто осмелился заглянуть в ее Пределы. Каждого примет и переварит.

И нет ничего отвратительней ее равнодушной всеядности. И нет ничего подлиннее.

Над этой истиной-парадоксом ты будешь биться всю жизнь. И каждый раз вновь и вновь будешь открывать и поражаться: нет ничего отвратительней ее всеядности и нет ничего подлиннее.

Ты слышишь эти звуки?

Слышишь монотонный гул ее мелодии?

Ты должен обрести эти звуки, эту музыку беспредельности. И в каждой краске будет светиться ее отражение. На каждый предмет ляжет ее отпечаток.

Ты боишься? Боишься осмелиться? Осмелиться прикоснуться?

Я помогу тебе.

Я заварю бульон из страсти и милости.

Я раздую угли под твоей кастрюлей.

Дальше готовь сам.

Немного смерти добавь в жизнь, в благодать капни смертного ужаса, отчаянием разбавь надежду, в любовь подмешай тоски, а веру окрась сомнением.

И вот оно! закипело, ожило…

И над всей этой стряпней — беспристрастие творца.

Ты теперь бог.

Бог, создающий Вселенную.

* * *

Когда же это случилось?

Егор почувствовал: тепло… еще теплее… горячо!

Сознание еще не восприняло этот подарок, но рука уже знала и делала. Момент истины случался неотвратимо. По деловому просто. Будто ничего другого и быть не могло.