Гамлет - [4]

И мне жаль ямбического затакта «To be, or not to be…», того первого безударного слога, в котором слышен резкий вдох и виден взмах поднявшейся для удара руки. На этом фоне «Быть иль не быть, вот в чем вопрос» (Пастернак) вместе с «Быть или не быть — таков вопрос» (Лозинский) — тупой тычок, слепок с честной версификации ученого-геодезиста М. П. Вронченко (1828 г.): «Быть иль не быть — таков вопрос…» и Николая Полевого (1837 г.): «Быть или не быть — вот в чем вопрос!».

Что обычно делает человек, когда читает хорошую книгу и чего-то не может в ней понять? Трет переносицу и, пообещав себе, что непременно в этом разберется (когда будет время), продолжает чтение. Переводчику сложней. Если он честен перед собой и текстом, работа может встать на недели или даже месяцы. Этим путем, как я понимаю, и шел Пастернак. Но в 1930-х следовать за шекспировским оригиналом поэту было еще опаснее, чем Гамлету идти вслед за Призраком по эльсинорской эспланаде.

Пастернак переводил «Гамлета» не в стол, а для постановки. (В стол он будет писать «Доктора Живаго».) Всё аллюзионное, всё страшное надо было ввести в те дозволенные рамки «классического сюжета», которые были одновременно и демаркационной линией между сталинскими цензорами и зрителем. Уровень лирического напряжения текста при этом понижался:

Пусть Гамлета к помосту отнесут

Как воина, четыре капитана.

Будь он в живых, он стал бы королем

Заслуженно. При переносе тела

Пусть музыка звучит по всем статьям

Церемоньяла…

Поверить, что столь казенно и жеманно изъясняется не Горацио, а Фортинбрас, столь же невозможно, как и в то, что эти строки написаны рукой Бориса Пастернака.

Сделаем подстрочник: «Пусть четыре капитана как воина возложат Гамлета на помост. Будь он на престоле, он стал бы достойным королем. В ознаменование его кончины пусть о нем громко свидетельствуют ратная музыка и военные почести. Уберите тела. Такое зрелище хорошо для поля битвы, но здесь неуместно. Ступайте и прикажите дать залп».

В результате вместо трагедии Шекспира (и вместо пьесы Пастернака) перед нами монументальный документ эпохи «большого стиля», столь же ложноклассический, как переложение «Слова о полку Игореве» Николая Заболоцкого, и столь же помпезно-эклектичный, как московские «высотки». Но при этом — такой родной (мы и сами родом из тех дворов) и такой поэтичный (все-таки Пастернак, а не Михалков).

В этом трагедия детей серебряного века, трагедия XX столетия, трагедия поэта Бориса Пастернака.

У меня не было установки отыскать в «Гамлете» нечто никому не известное. Поскольку ни один из переводов в один присест дочитать до конца я не смог, то и захотел сделать новый. Но чем дальше втягивался в работу, тем удивительней становилось ощущение разрыва между английским текстом и его классическими интерпретациями. Вроде бы Гамлет оставался Гамлетом, а Клавдий — Клавдием, но это были другие Гамлет и Клавдий. Иной оказывалась логика их поступков, а, значит, и сами поступки.

ХХ век верил в научно-технический прогресс и игнорировал опирающуюся на многомерность поэтического слова шекспировскую логику «темного» стиля. Более всего это касается образа Горацио и тайны гибели Офелии. Вынужден обратить внимание критиков, упрекнувших меня во вторичности, что интерпретация причин смерти Офелии, предложенная Альфредом Барковым, как и драма «Гамлет» Бориса Акунина, появились уже после моего интервью газете «Известия» (3.02.2001), которое называлось «Офелия не утонула». Речь шла о том, что невесту Гамлета в шекспировском спектакле в «Глобусе» топил «лучший друг» Гамлета и «справедливейший из людей».

Еще Ньютон пришел к выводу, что результаты научных наблюдений нельзя опровергнуть их критикой: гипотезе следует противопоставить другую гипотезу, которая лучше, чем первая, объясняет сумму экспериментальных фактов. А в 70-е годы ХХ в. американский физик Томас Кун выпустил книгу «Структура научных революций» и показал, что научное знание увеличивается не путем приращения, а в результате революционной смены научных парадигм. Так геоцентрическая система была заменена гелиоцентрической, а потом выяснилось, что Солнце — тоже не центр мироздания. Но вместе с идеей о годичном движении Земли по орбите возникает идея, что созвездия намного дальше от Земли, чем Солнце, и Аристарх Самосский предполагал, что звезды — это солнца.

Смена парадигмы мирно не происходит: в результате наблюдений и экспериментов выявляются факты, не укладывающиеся в принятую парадигму. Какое-то время на это стараются не обращать внимания, ссылаясь на неточность приборов, некорректность экспериментов или на то, что «этого не может быть, потому что не может быть». Но число «проклятых» фактов возрастает, и однажды кто-то предлагает новую парадигму, объясняющую одновременно и факты, принятые ординарной наукой и получившие свое объяснение в прежней парадигме, и «проклятые» факты.

Происходит переосмысление места всех элементов системы. Так, скажем, для Эйнштейна за понятием массы или веса скрывается совсем другая реальность, нежели для Ньютона. При этом законы релятивистской механики не отменяют законы механики классической, а лишь развивают и дополняют их.