Гамлет - [2]

Своего «Доктора Фауста» Пастернак в 1946 г. уже задумал, но поделиться замыслом по понятным причинам не мог.

«…порой — перевод или отрывок» — писал Набоков, воображая, как бы он смог выживать и печататься, живи в советской России. Перевод «Фауста» и перевод «Гамлета» и были для Пастернака его формулой духовного противостояния. Именно отсюда и отношение к переводу как к своему оригинальному произведению.

Но такой подход не может не сказаться на результате.

Е. В. Самойлов в постановке Н. П. Охлопкова (1954 г.) играл, как отмечают шекспироведы, «трагедию частного человека, против воли вовлеченного в мир низкого коварства» (А. Н. Горбунов. «К истории русского “Гамлета”» // У. Шекспир. Гамлет. Избранные переводы. М., 1985, с. 25).

Ту же естественную для Пастернака тему через десять лет блистательно развил в фильме Г. М. Козинцева Иннокентий Смоктуновский. И, как вспоминает кинорежиссер Сергей Соловьев, этот фильм воспринимался как фильм о «культе личности» (то есть о сталинской тирании). Но уже в 1970-х, когда «Гамлет» был поставлен на Таганке, стало казаться, что и Юрию Любимову, и Владимиру Высоцкому, не хватает в переводе той свободы и того напряжения, которые столь мощны в лирике самого Пастернака. И, наверное, поэтому спектакль начинался со стихотворения Бориса Пастернака «Гамлет». Но бунтарский Гамлет Высоцкого хрипел и выл не внутри текста, а над текстом (во всяком случае, так это представлялось автору этих заметок, в ту пору двадцатилетнему стихотворцу). И только много позже, я, кажется, понял, в чем именно был диссонанс игры Высоцкого и текста Пастернака: тот перевод был уже не в состоянии показать трагедию человека, который сознательно бросает вызов государственной лжи и государственному страху.

Потому-то Владимир Высоцкий попытался выразить смысл сыгранной им роли в стихотворении «Мой Гамлет»:

Но я себя убийством уравнял

С тем, с кем я лег в одну и ту же землю.

Однако из камерного перевода Пастернака не следовало, что шекспировская трагедия свирепого воителя со злом как раз в том и состоит, что Гамлет бросает вызов тоталитарной системе, но сам вынужден действовать ее методами и по ее законам.

Говоря школьным языком, Гамлет Пастернака — безусловно положительный и безусловно романтический герой. А для самого Пастернака «“Гамлет” — драма высокого жребия, заповеданного подвига, вверенного предназначения» (Б. Л. Пастернак. Воздушные пути. М., 1982, с. 397).

Это очень смелое и очень детское заявление: шекспировский принц не был ни тираноборцем-классицистом, ни романтиком-декабристом, ни рефлексирующим меланхоликом серебряного века.

Беда, на мой взгляд, не только в том, что в атеистической стране недоступным (и потому не дешифрованным) оказался тот христианский код, на котором и зиждется шекспировская трагедия. Ключи от этого кода были утрачены уже самим прекраснодушным датским принцем. (Именно об этом Шекспир и написал свою «Трагедию о Гамлете…».) Но, увы, как показал четырехсотлетний опыт мирового шекспироведения, диагноз европейской цивилизации, поставленный Шекспиром в 1600 г., новейшему времени был уже не по зубам.

Шекспира возлюбили именно потому, что не поняли.

Вспомним, как Призрак дает понять, что он явился не по своей воле и не по своей воле призывает Гамлета к отмщению.

В прозаическом переводе (см.: М. Морозов. Избранные статьи и переводы. М, 1954):

«Если бы не было мне запрещено рассказывать о тайнах моей темницы, я мог бы поведать повесть, легчайшее слово которой перевернуло бы твою душу, заморозило бы твою юную кровь, заставило бы твои глаза, подобно звездам, выскочить из орбит; разделило бы твои причесанные волосы и подняло бы каждый отдельный волос дыбом, подобно иглам сердитого дикообраза. Но разглашение того, что принадлежит вечности, не должно касаться ушей из плоти и крови».

Примечание М. Морозова:

«“Перевернуло бы твою Душу”. — Дословно: “Прошло бы, как борона, по твоей душе”».

Какое же слово могло засеять душу Гамлета, взойти в ней духовным злаком и накормить ее?

И какое принадлежащее вечности Слово является самым страшным и единственно запретным в той темнице, в которой заключен старый король, «без покаяния и причащения» погибший от руки брата?

Ответ заключен в самом вопросе.

По версии М. Морозова Гамлет в покоях матери говорит Призраку:

«Не глядите на меня, чтобы этим вызывающим жалость взглядом не смягчить моего сурового намерения. Ведь тогда поблекнет то, что я должен сделать, и я, быть может, пролью слезы вместо крови».

То есть вновь Призрак пытается хотя бы взглядом подсказать принцу, но тот и на этот раз ничего не понимает.

С той же дилеммой — мстить или раскаяться и заплакать, столкнется и Лаэрт. Узнав о смерти сестры, он говорит:

«И без того слишком много для тебя воды, бедная Офелия, и потому я удержусь от слез. И все же мы не можем без этого обойтись: природа соблюдает свой обычай, чтобы говорило чувство стыда. Когда я пролью слезы, я перестану вести себя, как женщина. Прощайте, милорд. У меня на языке пламенная речь, которая готова вспыхнуть, но эти глупые слезы гасят ее».

(Перевод М. Морозова)

…Не слышим, потому что не хотим понять того смысла, который вложен самим Шекспиром.