Галаад - [31]

Соседки поили мать моего отца чаем из цветков красного клевера, который, по его словам, вероятно, ей не вредил. А еще ей остригли волосы, потому что считалось, как будто они отнимают у нее силы. Она плакала, когда их ей показали, и сказала, что это было единственное в ее жизни, чем она могла гордиться. Отец говорил, боль истощала ее и она становилась сама не своя, но эти слова остались в памяти у него и у ее сестер. В те времена, и даже когда я был маленьким, женщины носили длинные волосы, ибо считали, что так предписывает Библия (Первое послание к Коринфянам, глава одиннадцатая, стих пятнадцатый)[13]. Но если они заболевали, то волосы стригли, и это всегда было печально и в некотором роде постыдно для женщин, наряду со всем тем, что им приходилось выносить. Так что для нее это стало большим ударом. Когда мой отец говорил со своим отцом о ее душевном состоянии, тот отвечал: «Ты вернулся, и я вернулся, и мы оба здоровы, и руки-ноги у нас на месте». Мой отец понимал это так: ее скорбь не больше горя любого другого человека в этой местности, и он не собирался уделять этому особого внимания.

Я верю, что ошибки нашего преподобного старца главным образом объяснялись некой чрезмерной активностью в этических вопросах, которой в итоге следовало восхищаться. За долгие годы его в самом деле посетило много видений, что требовало от него невероятной ответственности, поэтому он не поощрял тех, кто пытался отлынивать от своих дел. Он потерял Новый Завет на греческом в процессе лихорадочного отступления через реку, как я уже говорил. Мне всегда казалось, в этом заложен некий скрытый смысл. Воды никогда не расступались перед ним, ни разу в жизни, насколько мне известно. Трудности не кончались, и легче не становилось. Хотя, опять же, он сам их искал.

Новый Завет пришел ему по почте много лет спустя из Алабамы. Очевидно, какой-то конфедерат потрудился достать его, а потом выяснил, какую роту какого полка они преследовали в тот день и кто был у них священником. Быть может, в этом поступке и была насмешка, но дед все равно оценил его по достоинству. Книга была основательно испорчена. На-деюсь, ты хранишь ее до сих пор. Она как раз из тех вещей, которые на первый взгляд не представляют никакой ценности.

Я верю, что представления старика о видениях были слишком узкими. Возможно, он, так сказать, был ослеплен ярчайшим светом собственного опыта, чтобы осознать: некое могущественное солнце светит для всех нас. Вероятно, это единственное, что я хотел бы тебе сказать. Иногда тебе становится очевидно, что провидение подготовило для тебя в конкретный день, только потом, когда вспоминаешь об этом дне или тебе со временем открывается истинный смысл. Например, всякий раз, когда я беру на руки ребенка для совершения таинства крещения, я, так сказать, постигаю бытие более полно, ибо с каждым днем познаю жизнь все больше и понимаю, что это значит – подтвердить священность человеческой натуры. Я верю, что есть видения, которые приходят к нам только в виде воспоминаний, в ретроспективе. Да, это похоже на речь с кафедры, но это правда.

Сегодня Джон Эймс Боутон зашел навестить нас. Я сидел на веранде с газетой, а твоя мать занималась цветами, когда он прошел через калитку, поднялся по ступенькам ко мне и, улыбаясь, протянул мне руку. Он произнес: «Как вы, папа?» Так он называл меня в детстве, следуя завету родителей, вероятно. Я предпочитал придерживаться этого мнения. Он излучал скороспелое очарование, если можно так выразиться, и сам едва ли придумал бы такое обращение. Я никогда не чувствовал особой симпатии с его стороны к моей персоне.

И все же меня удивило, насколько он похож на отца. Хотя, разумеется, во всех принципиальных вопросах они далеки друг от друга, как небо и земля. Когда он представился твоей маме, назвавшись Джоном Эймсом Боутоном, она явно удивилась, а он рассмеялся. Он посмотрел на меня и сказал: «Наверное, эта быль мхом еще не поросла, ваше преподобие». Надо же такое сказать! С моей стороны, однако, было неосмотрительно умолчать о том, что это создание, которое ходит по свету, – мой крестный сын, названный в мою честь, ни больше ни меньше. Ты лазил где-то в кустах в поисках Соупи, которая слишком часто исчезает, отправляясь в самые неизвестные места, и сводит с ума тебя с матерью. Так получилось, что ты как раз выходил из-за дома с нашей старой кошкой под мышкой. Уши у нее были прижаты к голове, в глазах светилась ярость, а хвост извивался. Он такой длинный, что, возможно, ты умудрился на него наступить. Было очевидно, что она сбежит, если ты отпустишь ее, но ты все же отпустил, и она сбежала, а ты, похоже, ничего не заметил, потому что собирался пожать руку Джону Эймсу Боутону. «Как здорово познакомиться с маленьким братишкой», – сказал он, и тебе это очень понравилось.

Я никогда не понимал, почему вы с матерью пребывали в таком восторге от того, что его назвали в мою честь. Мне следовало бы предупредить вас о возможных последствиях.

Он поднялся по ступенькам со шляпой в руке, улыбаясь, как будто нас связывала давнишняя забавная история. «Прекрасно выглядите, папа», – заметил он. И я подумал, что после стольких лет он в самом деле мог заявиться ко мне на порог исключительно с лестью. Но в тот момент я как раз пытался подняться с дачных качелей, и это было бы не так сложно, если бы я нашел, за что ухватиться. Подъем из сидячего положения – большая нагрузка для моего сердца, говорит доктор, и я по опыту знаю, что он прав. Я решил, что не стоит умирать или корчиться в припадке на глазах у тебя и у матери, оставив старика Боутона, этого странного чудака, размышлять о неизбежности всего сущего. И вот передо мной стоял Джек Боутон с этим выражением лица и помогал мне вставать, держа за локоть. И, клянусь, у меня было такое ощущение, словно я провалился в яму, настолько он был выше меня, как никогда раньше. Конечно, я понимал, что потерял в росте, но выглядело это в высшей степени нелепо.