Галаад - [29]

Я все же знал кое-что о рубашках и пистолете из-за ссоры, которая случилась у деда с отцом. Мой дед, который, разумеется, ходил в церковь вместе с нами, встал и вышел через пять минут после начала проповеди отца и произнес, как я помню, такие слова: «Подумай о лилиях и как они растут»[12]. Мама отправила меня за ним. Я увидел, как он шагает по дороге, и побежал, чтобы вернуть его. А он посмотрел на меня единственным глазом и сказал: «Возвращайся туда, где твое место». Так я и поступил.

Он пришел домой после ужина, прошел на кухню, где мы с мамой убирали со стола, отрезал себе кусок хлеба и снова собирался уйти, не сказав нам ни единого слова. Но в тот самый момент отец поднялся по лестнице на веранду и встал в проходе, наблюдая за ним.

– Ваше преподобие, – произнес дед, когда его увидел.

Мой отец ответил:

– Ваше преподобие.

Мама вставила:

– Сегодня воскресенье. День Господа Бога нашего. Время отдыха.

Отец сказал:

– Нам всем это прекрасно известно.

Дверной проем он так и не освободил. И мама обратилась к деду:

– Садитесь, и я подам вам еду. Одним куском хлеба сыт не будешь.

И он все-таки сел. А мой отец вошел и сел напротив него. Какое-то время они молчали.

Потом отец поинтересовался:

– Моя проповедь как-то оскорбила вас? Определенные слова, которые вы услышали?

Старик пожал плечами:

– Тут не на что обижаться. Просто мне хотелось послушать настоящего проповедника. И я отправился в негритянскую церковь.

Через минуту отец спросил:

– И что, удалось его послушать?

Дед снова пожал плечами:

– Тема была такая – «Возлюби врагов своих».

– Прекрасная тема при таких обстоятельствах, – сказал отец. Это произошло как раз после поджога церкви, о котором я уже упоминал.

Старик заметил:

– Очень по-христиански.

Отец сказал:

– Такое впечатление, что вы разочарованы, преподобный.

Дед накрыл голову руками и произнес:

– Преподобный, у меня слов не хватит описать всю горечь, даже самый долгий день не приносит успокоения. Этому нет конца. Разочарование. Я ем его и пью его. Я просыпаюсь с ним и засыпаю тоже с ним.

Губы у отца побелели. Он произнес:

– Что ж, ваше преподобие, я знаю, какие наде-жды вы возлагали на эту войну. Я возлагаю надежды только на мир, и я не разочарован. Ибо мир сам по себе награда. Мир есть оправдание самого себя.

Дед сказал:

– Вот что меня убивает, преподобный. Господь так и не снизошел к вам. Крылатый серафим так и не коснулся губ ваших углем.

Отец поднялся со стула со словами:

– Я помню тот день, когда вы взошли на кафедру в простреленной окровавленной рубашке с пистолетом, заткнутым за пояс. И меня посетила мысль – властная и ясная, как откровение. И звучала она так: «Это не имеет никакого отношения к Иисусу. Никакого. Никакого». И я уверен в этом, и был уверен тогда настолько, насколько можно быть уверенным в том, что тебя посетило видение. И тут я никому не подчинюсь. Ни вам, ни апостолу Павлу, ни Иоанну Богослову, ваше преподобие.

А дед произнес:

– Так называемое видение… Господь, стоявший подле меня, сто раз сохранял для меня реальность, в которой вы сейчас находитесь!

Через минуту отец ответил:

– В этом сомневаться не приходится, преподобный.

Тогда и разверзлась пропасть. Вскоре после этого дед ушел. Он оставил на кухонном столе записку, в которой говорилось:

«Добро к нам не пришло, и зло не победили.

Вот он, ваш мир.

И без видений погибают люди.

Благослови и сохрани вас Бог».

Эта записка до сих пор хранится у меня. Она лежит между страниц моей Библии.

Но я смотрел, как неистово отец читает проповедь о крови Авеля, и недоумевал, как ему это удается. Я очень уважал отца. Я был уверен, что он должен скрыть грехи собственного отца, а я – скрыть свои грехи. Я пылал к нему самой странной, самой несчастной страстью, когда он стоял там и рассказывал, как Господь ненавидит притворство, и подчеркивал, что в конце концов все наши поступки предстанут в изобличающем свете истины.

Со временем я узнал, что дед приложил руку к насилию, которое творилось в Канзасе до войны. Как я уже говорил, они пришли к компромиссу и договорились никогда больше не говорить о Канзасе. Поэтому, полагаю, отец с невероятным отвращением обнаружил, что такие «памятные вещицы», если можно так выразиться, хранились в его доме. Это было еще до того, как он отправился в Канзас на поиски могилы старика. Думаю, сам отец понимал: единственное, в чем ему следовало раскаяться, – это яростный гнев на деда.

Но мой отец действительно ненавидел войну. Он чуть не умер в 1914 году от пневмонии, как говорили доктора, но я не сомневаюсь, что на самом деле он чуть не погиб от ярости и разочарования. В Европе шли бурные празднования в связи с началом войны, как будто должно было произойти нечто прекрасное. Да и здесь увеселительные мероприятия проводились в непосредственной близости от нас. Парады и марширующие отряды. И мы уже знали, на какое страшное дело посылаем наших солдат. Я на протяжении четырех лет не мог читать газеты, не жалея отца. Он видел эти ужасы в Канзасе, а потом его отец ушел в армию. И он тоже – прямо перед концом войны. У него было четыре сестры и младший брат, а их мать сильно хворала. Она умерла молодой, когда ей не было и сорока, так что дети остались предоставлены сами себе, отцу и добрейшим душам из паствы, точнее, тому, что от нее осталось. Его брат, мой дядя Эдвардс, сбежал, или так они надеялись. По крайней мере, он исчез, и в те смутные времена его так и не удалось найти. Его назвали в честь теолога Джонатана Эдвардса, который пользовался большим уважением среди представителей поколения моего отца. А Эдварда назвали в честь дяди, так что в конце имени у него была буква «с», но ему не нравился такой вариант, и он избавился от надоедливой буквы, когда уехал учиться в колледж.