Футурист Мафарка. Африканский роман - [70]

Мафарка умолк. Кто же кусал его в затылок зубами скоротечной лавы?

Он обернулся. Далеко, там, на крайней линии горизонта, солнце, раскаленная змея, протыкало ядовитым золотым языком белое пространство.

Тогда в полукруге грандиозных скал, под охватывавшей их солнечной лаской трепетавших, ярость из яростей сжала горло Мафарки, и он трижды вскричал:

– Газурмах! Газурмах! Газурмах! Вот моя душа!.. Протяни мне губы и открой уста для моего поцелуя!..

Он бросился на шею к сыну и прильнул ртом к изваянным устам.

Огромное тело Газурмаха тотчас же сильно отпрыгнуло, и могучие крылья затрепыхались, разбивая перегородки клетки. Как боевая лошадь стряхивает стрелы, засевшие в ее круп, как мнимый хромой далеко отбрасывает, выйдя из города, костыли, – так прекраснейшая в мире птица освободилась от заключавшей ее клетки. Но Газурмах не мог ринуться вперед, потому что отец висел у него на шее, как тяжелое ожерелье нежности.

Наконец Мафарка оторвал губы от губ сына. И он смеялся от радости при виде того, как смягчаются и трепещут прекрасные губы из дерева, окрашиваясь багряной кровью. Он чувствовал, как грудь сына могуче вздымается под его грудью, как волна под животом пловца.

– О, мой сын! Еще один поцелуй, чтобы я весь перелился в тебя!.. Ах, не отталкивай меня так! Разве я надоел тебе, как узкая одежда, которую сбрасывают, собираясь нырнуть!..

Помни о моих советах! Но поскорее забудь черты моего лица!.. Придет день, увы! когда ты будешь тщетно стараться вызвать в памяти очертание моего тела, мой любимый жест, цвет моих глаз!.. И ты будешь страдать оттого, что недостаточно любил меня и недостаточно целовал мое лицо!.. О, не плачь тогда!.. Или по крайней мере скорее осуши слезы, вырвавшиеся из-под твоих век!.. Ты должен сохранить твое неиссякающее веселие!.. Но твоя красота оскорбляет, давит и ослепляет меня. Ты убиваешь меня, дитя мое, ты меня убиваешь и я умираю от ревности!..

Подлый ужас зазмеился внутри Мафарки. Зачем он должен покинуть свое любимое произведение, отдавая таким образом его темному будущему?

– Остаться с тобою, мое любимое дитя, еще минутку!.. Нет, нет!..

И вдруг желание убийства заставило его открыть челюсти, чтобы укусить Газурмаха в щеку!.. Воля отца поколебалась!.. Он продолжал неподвижно висеть на шее сына, которого он омывал мучительным и нежным поцелуем, увековечившим безграничную нежность. Но Газурмах не сдерживал больше возмутившегося сердца, нетерпеливо скакавшего в обширной груди. Внезапно он качнулся туда-сюда, и далеко отбросил отца, подобно тому, как яростный бык сбрасывает ярмо.

Мафарка неподвижно упал на скалы, сплющившись, как мокрое белье.

Тогда огромные оранжевые крылья шумно раскрылись, как двери храма, в огромном полукруге скал. Газурмах бросился вперед между лопнувшими челюстями клетки. Его могучие ноги топтали покрытые водорослями края огромного каменного основания; потом его грудь резко прорвала волнистый и переменчивый шелк моря. Большой всплеск пены обрызгал ему лицо, и он одним прыжком унесся в пространство.

Вдали, в заливе, блестящем от разноцветных отблесков, как громадный амфитеатр, битком набитый пышными зрителями, черные корабли, распятые и дрожащие на остриях скал, умирали во власти сонливых волн, машинально кусавших их ноги.

Когда Газурмах достиг Южного мыса, он увидел разбитый бриг, килем кверху; бриг еще хрипел подпрыгивая и треща; передние ноги его попали в его внутренности, и он напоминал оленя с разорванным животом. Он протягивал к заре угрожающие и бесполезные рога бушприта, стряхивая с боков утопающих, зеленоватых и кусающихся, как мухи; его хвост из пловучих снастей не мог больше прогнать этих мух. Некоторые утопающие цеплялись за спасательную сетку, и подводную часть руками, скорченными смертью.

Большой белый полет жалобных чаек, вертевшихся гибким венком на ленивых качелях, качаемых морем, темной кормилицей!.. кормилицей!

При перемене ветра трупы подняли зараз ноги и руки, столкнувшиеся чтоб зааплодировать.

И Газурмах подвигался среди этих зловещих аплодисментов. Вдруг ветры-жонглеры с безумными глазами бросились в вихрь светлых волос, карабкаясь с ловкостью обезьян к зениту, с луга на луг, как по желтым ступеням. Видно было, как они трясли разноцветные отблески и с радостными криками разворачивали их, строя радуги победы; и они высоко развалились опьяняясь светом среди суматохи серебряных облаков.

Море, шумное море вызывало королевскую толкотню чаш и ваз, в которых весело струилось вино зари. Ветры-жонглеры должно быть приручили солнце, фантастическую гремучую змею, которая свивала тяжелые кольца раскаленных углей на сверкающих кристаллах волн.

Пышной и мерной походкой скользило солнце среди волн пенящихся кружев, и его извивы, катясь в звучной прозрачности атмосферы над голубым морем к бесконечности, извлекали из вибрирующего металла воды изменчивую музыку, аккорды которой то шелковистые, то торопливые, то важные, то сонливые изнуряли чувство наслаждения и погружали душу в бездну счастья.

Тогда Газурмах стал издеваться над вероломным светилом, призывая его к послушанию:

– О, Солнце! Я иду к тебе, как повелитель, которого не может насытить владычество над миром! Я приказываю тебе провести меня к краю моря, туда, где оно углубляется между островов облаков и теряется, как река, в бесконечности!..