Футурист Мафарка. Африканский роман - [56]

– Прощайте, прощайте, мои собратья! Смерть держит вас в синеватых губах и сосет вашу кровь; ее ласки покрывает пятнами ваши тела, ее поцелуи сладострастно обдирают вас!.. Наслаждайся, наслаждайся же, Абдалла!.. Наслаждайся мой друг среди задыхающегося хрипения бессильных, сломанных весел, среди столкновений мачт и могучего, душу раздирающего хохота истерических парусов, сгорающих от желания обнажиться… обнажиться и облиться любовным потом в острых объятиях смерти…

Мафарка бегал вправо и влево по гребню утесов, возбуждая к сладострастью смерти все эти истоптанные, исковерканные, размолотые в кашу на скалах, тела, все эти жизни, корчащие от наслаждения на дрожащем теле черной богини.

– Умри! – кричал Мафарка. – Умри от наслаждения, человеческая плоть! Умри от сладострастия!..

Голос Мафарки стал хриплым и прерывистым, подобным голосу любовника, который силою ласк доводит тело своей обожаемой любовницы до ужасающих судорог, шепча ей: – Наслаждайся!.. Наслаждайся, о, моя возлюбленная!.. Насладись всем!.. В твоих грудях и в твоих красных губах… Ты страдаешь от удовольствия, не так ли?.. О, страдай еще!..

Там, две сохранившиеся барки плыли черные, пляшущие и величавые в вихре бурунов, и линия их вспененного следа смеялась на эбеновых волнах, как рот негра.

Кузнецы из Мильмиллаха

Солнце отдавалось морю, как пловец, когда Габиби и Люба достигали банановых деревьев Подземелий. Это были две таинственные феллашки, хрупкие и миленькие, обе светлые, цвета срубленного дерева, отлакированного солнцем. Они были задрапированы в темные и мягкие материи. Видны были только их большие черные глаза с синевой, блестевшие под бахромой ресниц, и сладострастный контур их голых загоревших рук, поддерживавших на голове корзину, наполненную фруктами. Их черные волосы, заплетенные в косы и сложенные в виде красивых фиг, увеличивали дикое очарование девушек. Они задыхались и поспешность грациозно приводила в беспорядок их гордую и размеренную походку. Они скользнули легкими шагами под темные своды, чтоб спрятаться за колоннами.

Беспокойным взглядом они исследовали пляж, где огромная железная клетка воздвигалась на бледной застени, возвышаясь на бесчисленных сваях, около прилива и отлива голых мужчин, которые мерно сгибались вдоль черной оправы под обширным верчением замахнувшихся молотков.

– Он еще здесь. Видишь его, Габиби! Мафарка это тот человек, что стоит на скале с огромным кнутом, который вертится и напоминает при этом лет ночных птиц!

– Лишь бы Гута и Гамела не увидали нас!

– О, мы опередили их намного… наступит ночь, а их еще не будет здесь.

– О, Габиби, дорогая моя! Придет ли он?

– Да, да!.. Скоро!.. Поцелуй меня скорее!.. Я так же счастлива, как и ты, если Мафарка любит нас обеих… Я не страдаю, когда он ласкает тебя…

– Он предпочитает нас другим! О, я в этом уверена!.. Он принимает все наши подарки! А у меня есть чудесные!

– Что ты несешь ему?

– Бананы, пироги, надушенные розой, и варенье из фиников.

– А я сирийское вино, миндаль и толченые фисташки… Это очень вкусно!.. Попробуй немножко!..

– Да. Это очень вкусно… Но ему всегда некогда налакомиться этими вкусными вещами!.. Он быстро сует все в рот, словно это яд, от которого надо поскорей отделаться!

– Ты смотрела когда-нибудь на его глаза?.. Когда он целует нас, голых, он напоминает волка, раздирающего ягненка!.. Вчера, вечером я оставалась с ним одна; он в это время работал… Я спряталась за утесом… Вдруг он заметил меня и, бросив топор, кинулся ко мне… Я не противилась… Потом он перешагнул через мое голое тело и опять принялся за работу, не посмотрев на меня больше ни разу… Но все-таки так сладко, что я согласилась бы провести так всю жизнь, любя его такого, каждый вечер отдаваясь ему и лежа перед ним… Только мне грустно, когда он берет других женщин.

В этот момент плеск свежих голосов известил их о подоспевших подругах. Это были шесть арабских женщин, одетых в голубые шелка. Одни поддерживали на плечах ребятишек, другие ловко, раскачивали высокие глиняные кувшины на точеной голове. Некоторые шли, тихо вздрагивая и неся сбоку корзинку; груди идущих тихо вздрагивали. Их бедра углублялись в начале спины, так что грациозное движение головы спускалось сверху вниз и терялось в волнообразном движении красиво округленных бедер.

Тотчас же их пересекающиеся голоса, запрыгали, как птицы на ветках, и доскакали до глубин Подземелий, ища вдали незнакомых и сонливых эхо, которые простонали, как во сне, мелодичные имена феллашек: Гуна, Гамела, Галгалаи, Деллалоа, Лабалла…

Они сели на корточки, прислонившись к основанию колонн. Их разговор понижался и возвышалось огромное ворчание моря, которое разбрасывало обширным и равномерным движением по пляжу волны, напоминая утомленного сеятеля.

И волна приоткрывала пену, веер драгоценностей, который она брала назад, когда он был испуганно закрыт, чтобы снова начать эту игру томной любви и тоски перед солнцем, сидевшим на скалах; оно уперло локти в колени, а подбородок на руки и напоминало пловца, который только что переплыл море.

Гармонический шепот женщин примешивался к шороху моря, и отсюда возникала задыхающаяся жалоба; а там раздавалось в это время упоенное и восторженное пение людей, запряженных в кабестан… Крики рабочих падали тяжеловесно, как злобные блоки с их молотками, и поднимались к небу, улетая хлопьями пены. Когда пение смолкло, Габиби снова зашептала: