Футбол - [27]

Финальный свисток. Я стягиваю с рук вратарские перчатки и бросаю их в публику. Сухого вратаря больше не существует. У меня одно утешение — я все-таки поймал тот роковой мяч. С трибуны бежит ко мне мальчик с золотой клеткой. «Не покидайте футбола! — По его лицу катятся слезы. — Это вам моя любимая колибри». Я беру у мальчика клетку, открываю золотую дверцу, и птица колибри, величиной с майского жука, исчезает в величественном небе стадиона.

Бац! Мяч больно ударяет мне по уху. Кое-как ловлю его. Чтобы прийти в себя, долго играю, стукая мячом о землю.

— Время не тяни! — кричат лагерные.

Разбегаюсь как бы для удара ногой, но бросаю мяч руками на Крутова. Крутов обводит физкультурника, обводит защитников, обводит вратаря, и тут раздается отчаянная трель свистка.

Старшая пионервожатая машет руками.

— Мяч не засчитан. Время истекло.

Времени было еще добрых пять минут, но мы простили старшую вожатую. Это без души надо родиться — быть беспристрастной, когда твою команду кладут на обе лопатки.

— Хорошо стоишь, — сказал мне Крутов после игры. — Только фасонишь. Чуть гол не пропустил зряшный.

5

Я не думал, что могут быть такие огромные костры. В моей жизни еще не было ни одного пионерского костра, хотя я уже вырос из пионеров. На футбольном поле врыли в землю настоящую ель, обложили высохшими елочками, облили бензином и зажгли.

Пламя столбом поднялось к небесам, и все возликовали.

Георгий Матвеевич вскочил на ноги, взмахнул, как дирижер, руками и запел:

Взвейтесь кострами.

Синие ночи,

Мы — пионеры, дети рабочих.

Это была не наша песня. Эту песню знала и пела моя мама. У нас были другие песни, но мы постарались подпеть, схватывая на лету слова, и получилось хорошо.

— А теперь, друзья, давайте почитаем стихи. Кто отважится первым?

— Позвольте мне, Георгий Матвеевич.

Вот это да! В сияющий круг вышел тихоня Миша.

Он вышел так, как выходили перед бессмертными героями — перед Гераклом, Ахиллесом, Одиссеем — бессмертные греческие поэты.

Высокий, нежный, не боящийся своей нежности, Миша убрал со лба чесаную свою челку, улыбнулся, вскинул руку к небу и словно взлетел.

Что смолкнул веселия глас?

Раздайтесь, вакхальны припевы!

Да здравствуют нежные девы

И юные жены, любившие нас!

Я всегда пропускал эти стихи у Пушкина. Один раз прочитал, и довольно…

На звонкое дно

В густое вино

Заветные кольца бросайте!

Миша ликовал, будто это ему поднесли золотую чашу с тем самым густым пушкинским вином. Он ликовал оттого, что произносит пушкинские слова, которые все золотые.

Да здравствует солнце, да скроется тьма!

Мне показалось, что чудо произойдет уже в следующее мгновение — ночь отхлынет, и на небо взойдет неурочная заря.

Стихи кончились, но Миша стоял и смотрел вверх, словно искал улетевшие в пространство строки. И мы все, замерев, смотрели на Мишу и ждали. Он вздохнул, отошел от костра и сел.

— Вот что такое поэзия, — тихо сказал Георгий Матвеевич, но все услышали его голос. Он поднялся. — Миша прочитал удивительно хорошо. И может быть, стоило хоть изредка собираться людям вместе, чтобы послушать только одно стихотворение.

— Миша, — шепнул я, — после твоих стихов…

— Пушкинских… — сказал он.

— …пушкинских, — согласился я, — ничего не хочется слышать. Пошли побродим.

— Пошли, — сказал он.

Мы сели над рекой. Свесили ноги с обрыва.

У костра не видно было, что луна уже взошла. Здесь, за стеной деревьев, ничто не мешало ей светить. Искрила трава, хвоя на елях, сверкали песчинки и река, серебряная от излучины до излучины, вызванивала приглушенно и многоголосо, словно за невидимой дверью собралась празднично одетая толпа веселых людей, придумавших добрую забаву.

Зазвенела пчела. Совсем близко.

— Ты знаешь, — сказал Миша, — она, кажется, села мне на голову.

Я торопливо принялся расстегивать рубашку.

— Что ты делаешь? — удивился Миша.

— Я обмотаю рубашкой руку и схвачу пчелу!

— Не надо, — Миша улыбнулся. — Ну зачем ей меня кусать? Ее в улье ждут. Наверное, слишком много меда набрала.

И я тотчас позавидовал Мише: пчела выбрала для отдыха его голову, не мою.

— Вот и улетела, — сказал Миша.

Мы прислушались, но звон пчелы утонул в ребячьих хлопках: у костра шли танцы.

— Почему бы не предположить, что пчела не есть существо, а только его часть, — сказал Миша. — Ведь даже голова человека еще не человек. А что, если существо — рой. Такое вот существо. Единое, но состоящее из автономного множества. Собственно, и человечество тоже, может быть, единый организм. Ведь он и растет, и развивается, и, по всей вероятности, стареет.

— Значит, ты думаешь, что человечество незрелый плод, и, значит, когда-нибудь оно созреет, а созрев, плод даст семена для новых плодов. Только что он из себя будет представлять — зрелый плод человечества?

Мне всегда нравилось философствовать, только не с кем было. Я ждал, как ответит на мою умность умный Миша. Он засмеялся:

— Ты, видимо, и не подозреваешь, что в своих рассуждениях близок к Аристотелю.

— Ты читал Аристотеля? — У меня даже дыхание перехватило.

— Читал, — сказал Миша чересчур обычным голосом: ему все-таки тоже очень нравилось, что Аристотеля он читал. — В одной из своих работ сей учитель Македонского рассуждает о созревании. Созревание по Аристотелю — вид варения. Он очень смешно рассуждает: «Созревание нарывов — это варение внутренней влаги под действием природного тепла».