Фуку - [9]

чьи-то надежды,

                           привстав на лапочки…

Жирные крысы,

                           как отполированные.

Голод —

            всегда результат обворовывания.

Брюхо набили

                        крысы-ракеты

хлебом голодных детишек планеты.

Крысы-подлодки,

                             зубами клацающие, —

школ и больниц непостроенных кладбища.

Чья-то крысиная дипломатия

грудь с молоком

                              прогрызает у матери.

В стольких —

                         не совести угрызения,

а угрызенье других —

                                      окрысение!

Всё бы оружье земного шара,

даже и твой автомат,

                                      Че Гевара,

я поменял бы,

                         честное слово,

просто на дудочку Крысолова!

Что по земле меня гонит и гонит?

Голод.

           Чужой и мой собственный голод.

А по пятам,

                   чтоб не смылся,

                                               не скрылся, —

крысы,

            из трюма Колумбова крысы.

Жру в ресторане под чьи-то смешки,

а с голодухи подводит кишки.

Всюду

           среди бездуховного гогота —

холодно,

              голодно.

Видя всемирный крысизм пожирающий,

видя утопленные утопии,

я себя чувствую,

                              как умирающий

с голоду где-нибудь в Эфиопии.

Карандашом химическим сломанным

номер пишу на ладони недетской.

Я —

        с четырёхмиллиардным номером

в очереди за надеждой.

Где этой очереди начало?

Там, где она кулаками стучала

в двери зиминского магазина,

а спекулянты шустрили крысино.

Очередь,

                став затянувшейся драмой

марш человечества —

                                  медленный самый.

Очередь эта

                       у Амазонки

тянется

                вроде сибирской позёмки.

Очередь эта змеится сквозь Даллас,

хвост этой очереди —

                                      в Ливане.

Люди отчаянно изголодались

по некрысиности,

                              неубиванью!

Изголодались

                        до невероятия

по некастратии,

                           небюрократии!

Как ненавидят свою голодуху

изголодавшиеся

                               по духу!

В очередь эту встают все народы

хоть за полынной горбушкой свободы.

И, послюнив карандашик с заминкой,

вздрогнув,

                   я ставлю номер зиминский

на протянувшуюся из Данте

руку отрубленную команданте…

Дубовая мощная дверь приёмной, выходящая в коридор, была открыта и зафиксирована снизу тщательно оструганной деревяшечкой. Величественная, как сфинкс, опытная секретарша в пышном ярко-оранжевом парике контролировала взглядом, благодаря этой мудрой деревяшечке, мраморную лестницу с обитыми красным бархатом перилами, по которой её начальница могла подняться к себе, используя вторую, непарадную дверь.

— Напрасно ждёте… — сказала секретарша. — Я же вас предупредила, что она сегодня занята с иностранной делегацией.

— Ничего, я подожду, — кротко сказал я, заняв такое стратегическое место в приёмной, с которого прекрасно просматривалась лестница.

— Что-то дует… — передёрнула плечами секретарша, поплыла к двери и носком изящной итальянской туфельки, в которую, очевидно, не без героических усилий была вбита её могучая нога футболиста, легонько выпихнула деревяшечку из-под двери.

Дверь, прорычав всеми пружинами, захлопнулась, перекрыв лестницу.

— А теперь стало душно, — всё так же кротко, но непреклонно сказал я, поднявшись со стула. Я открыл дверь и, подогнав ногой деревяшечку, снова вбил её на прежнее место.

Секретарша выплыла из приёмной, оскорблённо возведя глаза к потолку. Вошёл помощник, вернее, не вошёл, а целенаправленно застрял в дверях.

— Ох, не жалеете вы своего времени, Евгений Александрович, ох, не жалеете… А ведь оно у вас драгоценное… Я же вам объяснил, что её сегодня не будет. Не верите нам, за бюрократов считаете, а я ведь о вашем времени пекусь, — ласково приговаривал он, стоя лицом ко мне, в то время как его левая нога, слегка уйдя назад, неловко выковыривала деревяшечку из-под двери.

— Оставьте в покое деревяшечку, — ледяным голосом сказал я.

— Какую деревяшечку? — умильно заулыбался он, продолжая в балетном пируэте действовать левой ногой.

— Вот эту, — в тон ему умильно ответил я. — Сосновенькую… Крепенькую… Симпатичненькую… — И, подойдя к двери, задвинул деревяшечку поглубже.

Помощник, ослабев всем телом, подавленно охнул, ибо именно в этот момент на лестнице показалась Она, явно направляясь к непарадной двери. Увидев меня, Она мгновенно оценила ситуацию и повернула к приёмной, пожав мою руку крепкой теннисной рукой, на которой под кружевной оторочкой рукава скрывался шрам.

— Извините, что заставила вас ждать, — сказала Она с гостеприимной, чёткой улыбкой и сделала приглашающий жест в сторону кабинета, на ходу снимая норковое манто.

Я успел ей помочь, и Она оценила это молниеносным промельком женственности в озабоченных государственных глазах. Я восхитился её выдержкой и физкультурной стройностью её фигуры.

Вплыла секретарша, по-прежнему оскорблённо не глядя в мою сторону, и поставила поднос на краю длинного стола заседаний, обитого зелёным бильярдным сукном.

— Как всегда — откровенно? — спросила Она, вытянув из дымящегося стакана с чаем пакетик «Липтона» и раскачивая его на весу.