Фуку - [8]

Разговор происходил в 1963 году, когда окаймлённое бородкой трагическое лицо команданте ещё не штамповали на майках, с империалистической гибкостью учитывая антиимпериалистические вкусы левой молодёжи. Команданте был рядом, пил кофе, говорил, постукивая пальцами по книге о партизанской войне в Китае, наверно, не случайно находившейся на его столе. Но ещё до Боливии он был живой легендой, а на живой легенде всегда есть отблеск смерти. Он сам её искал. Согласно одной из легенд команданте неожиданно для всех вылетел вместе с горсткой соратников во Вьетнам и предложил Хо Ши Мину сражаться на его стороне, но Хо Ши Мин вежливо отказался. Команданте продолжал искать смерть, продираясь, облепленный москитами, сквозь боливийскую сельву, и его предали те самые голодные, во имя которых он сражался, потому что по его пятам вместо обещанной им свободы шли каратели, убивая каждого, кто давал ему кров. И смерть вошла в деревенскую школу Ла Игеры, где он сидел за учительским столом, усталый и больной, и ошалевшим от предвкушаемых наград армейским голосом гаркнула: «Встать!», а он только выругался, но и не подумал подняться. Говорят, что, когда в него всаживали пулю за пулей, он даже улыбался, ибо этого, может быть, и хотел. И его руки с пальцами пианиста отрубили от его мёртвого тела и повезли на самолете в Ла-Пас для дактилоскопического опознания, а тело, разрубив на куски, раскидали по сельве, чтобы у него не было могилы, на которую приходили бы люди. Но если он улыбался, умирая, то, может быть, потому, что думал: лишь своей смертью люди могут добиться того, чего не могут добиться своей жизнью. Христианства, может быть, не существовало бы, если бы Христос умер, получая персональную пенсию.

А сейчас, держа в своей, ещё не отрубленной руке чашечку кофе и беспощадно глядя на меня ещё не выколотыми глазами, команданте сказал:

— Голод — вот что делает людей революционерами. Или свой, или чужой. Но когда его чувствуют, как свой…

Странной, уродливой розой из камня

ты распустился на нефти,

                                              Каракас,

а под отелями

                        и бардаками

спят конкистадоры в ржавых кирасах.

Стянет девчонка чулочек ажурный,

ну а какой-нибудь призрак дежурный

шпагой нескромной,

                                  с дрожью в скелете

дырку

           просверливает

                                     в паркете.

Внуки наставили нефтевышки,

мчат в лимузинах,

                                но ждёт их расплата —

это пропарывает

                            покрышки

шпага Колумба,

                           торча из асфальта.

Люди танцуют

                         одной ногою,

не зная —

                   куда им ступить другою.

Не наступите,

                        ввалившись в бары,

на руки отрубленные Че Гевары!

В коктейлях

                     соломинками

                                           не пораньте

выколотые глаза команданте!

Тёмною ночью

                         в трущобах Каракаса

тень Че Гевары

                           по склонам карабкается.

Но озарит ли всю мглу на планете

слабая звёздочка на берете?

В ящичных домиках сикось-накось

здесь не центральный —

                                         анальный Каракас.

Вниз посылает он с гор экскременты

на конкистадорские монументы,

и низвергаются

                           мщеньем природы

«агуас неграс» —

                           чёрные воды,

и на зазнавшийся центр

                                        наползают

чёрная ненависть,

                                чёрная зависть.

Всё, что зовёт себя центром надменно,

будет наказано —

                            и непременно!

Между лачугами,

                           между халупами

чёрное чавканье,

                               чёрное хлюпанье.

Это справляют микробовый нерест

чёрные воды —

                         «агуас неграс».

В этой сплошной,

                            пузырящейся плазме

мы,

       команданте,

                            с тобою увязли.

Это прижизненно,

                           это посмертно —

мьерда[7],

                  засасывающая мьерда.

Как опереться о жадную жижу,

шепчущую всем живым:

                                         «Ненавижу!»?

Как,

         из дерьма вырываясь рывками,

драться

               отрубленными руками?

Здесь и любовь не считают за счастье.

На преступленье похоже зачатье.

В жиже колышется нечто живое.

В губы друг другу

                               въедаются двое.

Стал для голодных

                                   единственной пищей

их поцелуй,

                    озверелый и нищий,

а под ногами

                      сплошная трясина

так и попискивает крысино…

О, как страшны колыбельные песни

в стенах из ящиков с надписью «Пепси»,

там, где крадётся за крысою крыса

в горло младенцу голодному взгрызться,

и пиночетовские их усики

так и трепещут:

                         «Вкусненько…

                                                  вкусненько…»

Страшной рекой,

                             заливающей крыши,

крысы ползут,

                      команданте,

                                             крысы.

И перекусывают,

                              как лампочки,