Фуку - [7]

громыхая

                 сваливались шпоры.

Пальцы,

               обезмясев,

                                 не устали —

звёзды,

             словно золото,

                                        хватали.

Но они, зажатые в костяшки,

превращались мстительно в стекляшки.

Без плюмажа,

                         загнанно ощерен,

«Я — Колумб!» —

                             пытался крикнуть череп,

но, вгоняя океан в тоску,

ветер завывал:

                             «Фуку!

                                         Фуку!»,

И обратно плёлся в трюм паршивый

открыватель Индии фальшивой.

С острова на остров плыли кости,

будто бы непрошеные гости.

Говорят, они в Санто-Доминго.

Впрочем, в этом сильная сомнинка.

Может, в склепе, отдающем гнилью,

пустота

             и лишь труха Трухильо?

Говорят, в Севилье эти кости.

Тычут в них туристы свои трости.

И однажды,

                    с ловкостью внезапной,

тросточку скелет рукою цапнул —

видно, золотым был ободочек,

словно кольца касиковских дочек.

Говорят,

               в Гаване эти кости,

как живые,

                   ёрзают от злости,

ибо им до скрежета охота

открывать и покорять кого-то.

Если три у адмирала склепа,

неужели было три скелета?

Или жажда славы,

                                жажда власти

разодрали кости

                                на три части?

Жажда славы —

                              путь прямой к бесславью,

если кровь на славе —

                                       рыжей ржавью.

Вот какая слава замарала,

как бесславье,

                            кости адмирала.

Когда испанские конкистадоры спаивали индейцев «огненной водой», то потом индейцы обтачивали осколки разбитых бутылок и делали из них наконечники боевых стрел.

О, как я хотел бы навек закопать

в грязи, под остатками статуй

и новую кличку убийц — «оккупант»,

и старую — «конкистадор».

Зачем в своих трюмах вы цепи везли?

Какая, скажите мне, смелость

все белые пятна на карте Земли

кровавыми пятнами сделать?

Когда ты потом умирал, адмирал,

то, с боку ворочаясь на бок,

хрипя, с подагрических рук отдирал

кровь касика Каонабо.

Всё связано кровью на шаре земном,

и кровь убиенного касика

легла на Колумбова внука клеймом,

за деда безвинно наказывая.

Но «Санта-Марией» моей родовой

была омулёвая бочка.

За что же я маюсь виной роковой?

Мне стыдно играть в голубочка.

Я не распинал никого на крестах,

не прятал в концлагерь за проволоку,

но жжёт мне ладони, коростой пристав

вся кровь, человечеством пролитая.

Костры инквизиций в легенды ушли.

Теперь вся планета — как плаха,

и ползают, будто тифозные вши,

мурашки всемирного страха.

И средневековье, рыча, как медведь,

под чьим-нибудь знаменем с кисточкой,

то вылезет новой «охотой на ведьм»,

то очередною «конкисточкой».

Поэт в нашем веке — он сам этот век.

Все страны на нём словно раны.

Поэт — океанское кладбище всех,

кто в бронзе и кто безымянны.

Поэта тогда презирает народ,

когда он от жалкого гонора

небрежно голодных людей предаёт,

заевшийся выкормыш голода.

Поэт понимает во все времена,

где каждое — немилосердно,

что будет навеки бессмертна война,

пока угнетенье бессмертно.

Поэт — угнетённых всемирный посол,

не сдавшийся средневековью.

Не вечная слава, а вечный позор

всем тем, кто прославлен кровью.

— Почему я стал революционером? — повторил команданте Че мой вопрос и исподлобья взглянул на меня, как бы проверяя — спрашиваю я из любопытства, или для меня это действительно необходимо.

Я невольно отвёл взгляд — мне стало вдруг страшно. Не за себя — за него. Он был из тех «с обречёнными глазами», как писал Блок.

Команданте круто повернулся на тяжёлых подкованных солдатских ботинках, на которых, казалось, ещё сохранилась пыль Сьерры-Маэстры, и подошёл к окну. Большая траурная бабочка, как будто вздрагивающий клочок гаванской ночи, села на звёздочку, поблёскивающую на берете, заложенном под погон рубашки цвета «верде оливо»[6].

— Я хотел стать медиком, но потом убедился, что одной медициной человечество не спасёшь… — медленно сказал команданте, не оборачиваясь.

Потом резко обернулся, и я снова отвёл взгляд от его глаз, от которых исходил пронизывающий холод — уже не отсюда. Тёмные обводины недосыпания вокруг глаз команданте казались выжженными.

— Вы катаетесь на велосипеде? — спросил команданте.

Я поднял взгляд, ожидая увидеть улыбку, но его бледное лицо не улыбалось.

— Иногда стать революционером может помочь велосипед, — сказал команданте, опускаясь на стул и осторожно беря чашечку кофе узкими пальцами пианиста. — Подростком я задумал объехать мир на велосипеде. Однажды я забрался вместе с велосипедом в огромный грузовой самолёт, летевший в Майами. Он вёз лошадей на скачки. Я спрятал велосипед в сене и спрятался сам. Когда мы прилетели, то хозяева лошадей пришли в ярость. Они смертельно боялись, что моё присутствие отразится на нервной системе лошадей. Меня заперли в самолёте, решив мне отомстить. Самолёт раскалился от жары. Я задыхался. От жары и голода у меня начался бред… Хотите ещё чашечку кофе?.. Я жевал сено, и меня рвало. Хозяева лошадей вернулись через сутки пьяные и, кажется, проигравшие. Один из них запустил в меня полупустой бутылкой кока-колы. Бутылка разбилась. В одном из осколков осталось немного жидкости. Я выпил её и порезал себе губы. Во время обратного полёта хозяева лошадей хлестали виски и дразнили меня сандвичами. К счастью, они дали лошадям воду, и я пил из брезентового ведра вместе с лошадьми…