Фуку - [10]

Она вдруг взяла мою руку в свою, так что шрам всё-таки выскользнул из-под кружевной оторочки, и спросила с искренней тоской непонимания:

— Женя, ну объясните мне, ради бога, что с вами? Вас печатают, пускают за границу. У вас есть всё — талант, слава, деньги, машина, дача… У вас, кажется, счастливая семья. Ну почему вы всё время пишете о страданиях, о недостатках, об очередях? Ну чего вам не хватает? А?

Пойдём со мною, команданте,

в такие дали,

где я не всхлипывал «Подайте!», —

но подавали.

В году далёком, сорок первом,

пропахшем драмой,

я был мальчишкой бедным-бедным

в шапчонке драной.

В какой бы ни был шапке царской

и шубе с ворсом,

кажусь я мафии швейцарской

лишь нищим с форсом.

Как бы в карманах ни шуршало,

для подавальщиц

я вроде драного клошара

неподобающ.

Перрон утюжа, словно скатерть,

тая насмешку,

носильщик в жисть мне не

                                              подкатит

свою тележку.

Когда в такси бочком влезаю,

без безобразий,

таксист, глаза в глаза вонзая,

бурчит: «Вылазий!»

Сказала девочка в Зарядье:

«У вас, мущина,

есть что-то бедное во взгляде…

Вот в чём причина!»

И я тогда расхохотался.

Конец хороший!

Я бедным был. Я им остался.

Какая роскошь!

Единственная роскошь бедных

есть роскошь ада,

где нету лживых морд победных

и врать не надо.

Единственная роскошь бедных

есть роскошь слова

в пивных, в колясках инвалидных,

с присвистом сплёва.

Единственная роскошь бедных

есть роскошь ласки

в хлевах, в подъездах заповедных,

в толпе на пасхе.

Единственная роскошь бедных —

в трамвае свалка,

зато им грошей своих медных

терять не жалко.

А если есть в карманах шелест,

всё к чёрту брошу,

и я роскошно раскошелюсь

на эту роскошь.

Умру последним из последних,

но с чувством рая.

Единственная роскошь бедных —

земля сырая.

Но не дают мне лица, лица

уйти под землю.

Я так хотел бы поделиться

собой — со всеми.

Всё, что я видел и увижу,

всё, что умею,

я и Рязани, и Парижу

не пожалею.

Сломали кости мне на рынке,

вдрызг избивая,

но всё отдам я Коста-Рике

и Уругваю.

От разделённых крошек хлебных

и жизнь продлится.

Единственная роскошь бедных —

всегда делиться.

Актриса не могла разломить краюху хлеба так, как его разломила когда-то сибирская крестьянка на перроне. Актриса очень старалась, но в пальцах была ложь. И тогда за плечом оператора я увидел в толпе любопытных старуху. У неё были глаза женщины, отстоявшей в тысячах очередей. Её не нужно было переодевать, потому что в восемьдесят третьем году она была одета точно так же, как одевались в сорок первом.

— Может быть, попробуете вы? — тихо спросил я.

Она взяла узелок с краюхой и присела на мешок, прислонённый к бревенчатой стене железнодорожного склада. Не обращая никакого внимания на стрекот включившейся камеры, она не просто посмотрела на стоявшего перед ней мальчика, а увидела его и поняла, что он — голодный.

— Иди сюда, сынок, — не произнесла, а вздохнула она и стала развязывать узелок. Она разламывала хлеб, чувствуя каждую краюху его шершавинку пальцами. Точно разделив пополам краюху, она протянула её мальчику так, чтобы не обидеть жалостью. А потом легонько поправив левой рукой седые волосы, выбившиеся из-под платка, поднесла правую ладонь ко рту лодочкой — так, чтобы не выпало ни одной крошки! — слизнула их, неотрывно глядя на жадно жующего мальчика, и наконец-то не преодолела жалости, всё-таки прорвавшейся из полыхнувших мучительной синевой глаз. Оператор заплакал, а у меня исчезло ощущение границ между временами, между людьми, как будто передо мной была та самая сибирская крестьянка из моего детства, протягивавшая мне половину краюхи той же самой рукой с тёмными морщинами на ладони, с бережными бугристыми пальцами, на одном из которых тоненько светилось дешёвенькое алюминиевое колечко.

Что может быть прекрасней исчезновения границ между временами, между людьми, между народами…

Я уважаю вас,

                      пограничники розоволицые,

хранящие нашу страну,

                                      не смыкая ресниц,

а всё-таки здорово,

                                    что в ленинской книге «Государство

                                                                                                     и революция»

предсказан мир,

                            где не будет границ.

В каждом пограничном столбе

                                                       есть что-то неуверенное.

Тоска по деревьям и листьям —

                                                          в любом.

Наверно, самое большое наказание для дерева —

это стать пограничным столбом.

На пограничных столбах отдыхающие птицы,

что это за деревья —

                                        не поймут, хоть убей.

Наверно,

               люди сначала придумали границы,

а потом границы

                              стали придумывать людей.

Границами придуманы —

                                           полиция, армия и пограничники,

границами придуманы

                                       таможни

                                                      и паспорта.

Но есть, слава богу,

                                   невидимые нити и ниточки,

рождённые нитями крови

                                              из бледных ладоней Христа.