Фуку - [11]

Эти нити проходят,

                                колючую проволоку прорывая,

соединяя с любовью — любовь

                                                        и с тоскою — тоску,

и слеза, испарившаяся где-нибудь в Парагвае,

падает снежинкой

                               на эскимосскую щеку.

И, наверное, думает

                                     чилийская тюремная стена,

ставшая чем-то вроде каменной границы:

«Как было бы прекрасно,

                                            если б меня разобрали

                                                                                         на

луна-парки,

                    школы

                                 и больницы…»

И наверное, думает нью-йоркский верзила-небоскрёб,

забыв, как земля настоящая пахнет пашней,

морща в синяках неоновых лоб:

«Как бы обняться —

                                 да не позволяют! —

                                                                с кремлёвской башней».

Мой доисторический предок,

                                                   как призрак проклятый, мне снится.

Черепа врагов, как трофеи, в пещере копя,

он когда-то провёл

                                    самую первую в мире границу

окровавленным наконечником

                                                      каменного копья.

Был холм черепов.

                                 Он теперь в Эверест увеличился.

Земля превратилась в огромнейшую из гробниц.

Пока существуют границы,

                                              мы всё ещё доисторические.

Настоящая история начнётся,

                                                     когда не будет границ.

Но пока ещё тянутся невидимые нити,

нам напоминая про общее родство,

нету отдельно ни России,

                                             ни Ирландии,

                                                                   ни Таити,

и тайные родственники —

                                            все до одного.

Моё правительство —

                                        всё человечество сразу.

Каждый нищий —

                                мой маршал,

                                                      мне отдающий приказ.

Я — расист,

                      признающий единственную расу —

расу

         всех рас.

До чего унизительно слово «иностранец»…

У меня на земле

                            четыре с половиной миллиарда вождей,

и я танцую мой русский,

                                         смертельно рискованный танец,

на невидимых нитях

                                   между сердцами людей…

А все гитлерята

                            хотели бы сделать планету ограбленной,

её опутав со всех сторон

нитями проволоки концлагерной,

как пиночетовский стадион…

Я стоял на скромном австрийском кладбище в местечке Леондинг над могилой, усаженной заботливо розовыми геранями. В могильном камне с фотографиями не было бы ничего необычного, если бы не надписи: «Алоиз Гитлер. 1837–1903» и «Клара Гитлер. 1852–1907». Один из гераниевых лепестков, сдутых ветром, на мгновение повис на застеклённых мрачновато-добродушных усах дородного таможенника, казалось, ещё не просохших от многих тысяч кружек пива. Капля начинавшего накрапывать дождя уважительно ползла по седине добродетельной сухощёкой фрау. В лицах родителей Гитлера я не нашёл ничего крысиного. Но когда я вспоминал о том, что натворил на земле их сын, мне казалось, что под умиротворённой розовостью могильных гераней копошатся крысиные выводки.

Гитлер был мышью-полёвкой, доросшей до крысы. Крысами не рождаются — ими становятся. Как же он стал крысой всемирного масштаба, загрызшей столько матерей и младенцев?

На фоне детского церковного хора в монастыре Ламбах мальчик Адольф поражает эмбриональной фюрерской позой — он стоит в заднем ряду выше всех, с подчёркнутой отдельностью, сложив руки на груди и устремив глаза в некую, невидимую всем остальным точку. Впрочем, и на других фотографиях он стоит выше всех, хотя был маленького роста. На цыпочки он привставал, что ли? Откуда такая ранняя мания величия?

Он был одним из шести детей. Его пережила лишь Паула, скончавшаяся в 1960 году. Густав прожил всего два года, Ида — два года, Отто — всего несколько месяцев, Эдмонд — шесть лет. Кто знает, может быть, когда крошка Адольф появился на свет, отец ворчливо говорил матери: «Судя по всему, и этот долго не протянет…»

Может быть, Адольф, подсознательно запомнивший эти разговоры, уверовал в свою исключительность, когда выжил?

Гитлер вырос сиротой в доме тётки, приютившей его. Может быть, его озлобил чёрствый хлеб сиротства? Правда, никаких сведений о том, что тётка била его или держала в чёрном теле, нет… По некоторым версиям, бабушка Гитлера по материнской линии была еврейкой, и в школе его дразнили «жидом». Не отсюда ли его патологический антисемитизм? Но нет ли в этой версии антисемитского привкуса?

Две несчастных любви — одна ещё в школе к девочке Штефани, а потом к кузине Анжелике Раубаль, которую родственники и знакомые затравили своим ханжеством, доведя до самоубийства в 1931 году, после чего Гитлеру подложили Еву Браун… Есть примеры, когда несчастная любовь не озлобляет, а облагораживает… Правда, не в случае с Гитлером.