Фуку - [26]

                                                     пора уже сделать бы высморк —

фуку!

А ты за какие заслуги

                                      ещё в неизвестность не канул,

ещё мельтешишь на экране,

                                                  хотя превратился в труху,

ефрейтор, колумб геноцида,

                                                    блицкрига и газовых камер?

Фуку!

И вам, кровавая мелочь,

                                                хеопсы-провинциалы,

которые лезли по трупам —

                                                 лишь бы им быть наверху,

сомосы и пиночеты,

                                     банановые генералы, —

фуку!

Всем тем, кто в крови по локоть,

                                                        но хочет выглядеть чистенько,

держа про запас наготове

                                                  колючую проволоку,

всем тем, в ком хотя бы крысиночка,

                                                               всем тем, в ком хотя бы

                                                                                                            фашистинка, —

фуку!

Джек Руби прославленней Босха.

                                                         Но слава ничтожеств — ничтожна,

и если нажать на кнопку

                                           втемяшится в чью-то башку,

своё последнее слово

                                        планета провоет истошно:

«Фуку!»

Сикейрос писал мой портрет.

Между нами на забрызганном красками табурете стояла бутылка вина, к горлышку которой припадали то он, то я, потому что мы оба измучились.

Холст был повёрнут ко мне обратной стороной, и что на нём происходило, я не видел.

У Сикейроса было лицо Мефистофеля.

Через два часа, как мы и договорились, Сикейрос сунул кисть в уже пустую бутылку и резко повернул ко мне холст лицевой стороной.

— Ну как? — спросил он торжествующе.

Я подавленно молчал, глядя на нечто сплюснутое, твёрдокаменно-бездушное. Но что я мог сказать человеку, который воевал сначала против Панчо Вильи, потом вместе с ним, а потом участвовал в покушении на Троцкого? Наши масштабы были несоизмеримы. Однако я всё-таки застенчиво пролепетал:

— Мне кажется, чего-то не хватает…

— Чего? — властно спросил Сикейрос, как будто его грудь снова перекрестили пулемётные ленты.

— Сердца… — выдавил я.

Сикейрос не повёл и бровью. Дала себя знать революционная закалка.

— Сделаем, — сказал он голосом человека, готового на экспроприацию банка. Он вынул кисть из бутылки, обмакнул в ярко-красную краску и молниеносно вывел у меня на груди сердце, похожее на червовый туз. Затем он подмигнул мне и приписал этой же краской в углу портрета: «Одно из тысячи лиц Евтушенко. Потом нарисую остальные 999 лиц, которых не хватает». И поставил дату и подпись.

Стараясь не глядеть на портрет, я перевёл разговор на другую тему:

— У Асеева были когда-то такие строки о Маяковском: «Только ходят слабенькие версийки, слухов пыль дорожную крутя, что осталось в дальней-дальней Мексике от него затеряно дитя». Вы ведь встречались с Маяковским, когда он приезжал в Мексику… Это правда, что у Маяковского есть сын?

Сикейрос засмеялся:

— Не трать время на долгие поиски… Завтра утром, когда будешь бриться, взгляни в зеркало.

Последнее слово мне рано ещё говорить —

                                                                            говорю я почти

                                                                                                         напоследок,

как полуисчезнувший предок,

                                                     таща в междувременьи тело.

Я —

           не оставлявшей объедков эпохи

                                                                     случайный огрызок, объедок.

История мной поперхнулась,

                                                  меня не догрызла,

                                                                                  не съела.

Почти напоследок:

я —

            эвакуации точный и прочный безжалостный слепок,

и чтобы узнать меня,

                                      вовсе не надобно бирки.

Я слеплен в пурге

                                буферами вагонных скрежещущих сцепок,

как будто ладонями ржавыми Транссибирки.

Почти напоследок:

я в «чёртовой коже» ходил,

                                                будто ада наследник.

Штанина любая

                              гремела при стуже

                                                                промёрзлой трубой водосточной,

и «чёртова кожа» к моей приросла,

                                                              и не слезла,

и в драках спасала

                                   хребет позвоночный,

                                                                          бессрочный.

Почти напоследок:

однажды я плакал

                                в тени пришоссейных замызганных веток,

прижавшись башкою

                                     к запретному, красному с прожелтью знаку,

и всё, что пихали в меня

                                            на демьяновых чьих-то банкетах,

меня

           выворачивало

                                        наизнанку.