Фуку - [23]

— Я знала многих из этих поэтов лично… — сказала Магдалена.

— Вы ходили на их выступления? — спросил я.

— Нет, я их арестовывала… — ответила она.

Это говорю вам я,

                               Магдалена,

бывшая женщина-полицейский.

Как видите,

                    я не в крови по колена,

да и коленки такие ценятся.

Нам не разрешались

                                    никакие «мини»,

но я не опустилась

                                     до казённых «макси»,

и торчали колени,

                              как две кругленьких мины,

над сапогами в государственной ваксе.

И когда я высматривала в Буэнос-Айресе,

нет ли врагов государства поблизости,

нравилось мне,

                          что меня побаиваются

и одновременно

                              на коленки облизываются.

Как дылду,

                  меня в школе дразнили водокачкой,

и сделалась я от обиды

                                          стукачкой,

и, горя желанием спасти Аргентину,

в доносах рисовала

                                   страшную картину,

где в заговоре школьном

                                             даже первоклашки

пишут закодированно

                                     на промокашке.

Меня заметили.

                           Мне дали кличку.

Общение с полицией

                                    вошло в привычку.

Но меня

               морально унижало стукачество.

Я хотела

                 перехода в новое качество.

И я стала,

                 контролируя Рио-дель-Плату,

спасать Аргентину

                                за полицейскую зарплату.

Я мечтала попасть

                                  в детективную эпопею.

Я была молода ещё,

                                      хороша ещё,

и над газовой плиткой

                                       подсушивала портупею,

чтоб она поскрипывала

                                          более устрашающе.

Я вступила в полицию

                                      по убеждениям,

а отчасти —

                       от ненависти к учреждениям,

но полиция

                      оказалась учреждением тоже,

и в полиции тоже —

                                    рожа на роже.

Я была

              патриотка

                                 и каратистка,

и меня из начальства никто не тискал,

правда, насиловали глазами,

но это — везде,

                            как вы знаете сами.

Наши агенты

                       называли агентами

всех,

            кого считали интеллигентами.

И кого я из мыслящих не арестовывала!

Разве что только не Аристотеля.

В квартиры,

                    намеченные заранее,

я вламывалась

                              наподобие танка,

и от счастья правительственного задания

кобура на боку

                          танцевала танго.

Но заметила я

                             в сослуживцах доблестных,

что они

              прикарманивают при обысках

магнитофоны,

                          а особенно видео,

и это

           меня

                        идеологически обидело.

И я постепенно поняла не без натуги

то, что не каждому понять удастся, —

какие отвратные

                             у государства слуги,

какие симпатичные

                                 враги у государства.

И однажды один

                               очень милый такой «подрывной элемент»

улыбнулся,

                     глазами жалея меня,

                                                        как при грустном гадании:

«Эх, мучача…

                          А может быть, внук твой когда-нибудь

на свиданье придёт

                                      не под чей-нибудь —

                                                                           мой монумент…»

Он сказал это, может, не очень-то скромно,

но когда увели его не в тюрьму,

а швырнули в бетономешалку,

                                                бетон выдающую с кровью,

почему-то поверила я ему.

Он писателем был.

                                Я припрятала при конфискации

                                                                                        тоненький том,

а когда я прочла —

                                    заревела,

                                                       как будто пробило плотину,

ибо я поняла

                          не беременным в жизни ни разу ещё животом,

что такие, как он,

                                 и спасали мою Аргентину.

А другого писателя

                                    в спину пихнули прикладом при мне

и поставили к стенке,

                                     но не расстреляли, подонки,

а размазали тело его

                                     «студебеккером»

                                                                     по стене

так, что брызнули на радиатор

                                                        кровавые клочья печёнки.

Все исчезли они без суда.

                                               Все исчезли они без следа.

Проклиная своё невежество

                                                   патриотической дуры,

я ушла из полиции

                                и поклялась навсегда

стать учительницей литературы!

И теперь я отмаливаю грехи

в деревенской школе,

                                       куда попросилась,