Фуку - [21]

— Да в них почти нет текста… Сплошные белые полосы — цензура вымарала… Даже в «Меркурио»… Поэтому и не продаём…

А рядом, в сувенирном магазинчике, я, вздрогнув, увидел дешёвенькую ширпотребную чеканку с профилем Пабло.

Им стали торговать те, кто его убил.

На Puente de los Suspiros —

на Мосту Вздохов —

я,

      как призрак мой собственный, вырос

над побулькиваньем водостоков.

Здесь ночами давно не вздыхают.

Вздохи прежние

                           издыхают.

Нож за каждою пальмою брезжит.

Легче призраком быть —

                                          не прирежут.

В прежней жизни

                               и в прежней эпохе

с моей прежней,

                            почти любимой,

здесь когда-то чужие вздохи

мы подслушивали над Лимой.

И мы тоже вздыхали,

                                        тоже

несмущённо и невиновато,

и вселенная вся

                              по коже

растекалась голубовато.

И вздыхали со скрипом,

                                             туго

даже спящие автомобили…

Понимали мы вздохи друг друга,

ну а это и значит —

                                     любили.

Никакая не чегеваристка,

вздохом втягивая пространство,

ты в любви не боялась риска —

это было твоё партизанство.

Словно вздох,

                         ты исчезла, Ракель.

Твоё древнее имя из Библии,

как болота Боливии гиблые,

засосала вселенская цвель.

Сам я сбился с пути,

                                   полусбылся.

Как Раскольников,

                                сумрачно тих,

я вернулся на место убийства

наших вздохов —

                                твоих

                                          и моих.

Я не с той,

                  и со мною не та.

Сразу две подтасовки,

                                        подмены,

и облезлые кошки надменны

на замшелых перилах моста,

и вздыхающих нет.

                                Пустота.

И ни вздохами,

                         и ни вяканьем

не поможешь.

                       Полнейший вакуум.

Я со стенами дрался,

                                      с болотностью,

но с какой-то хоть жидкой,

                                              но плотностью.

Окружён я трясиной

                                    и кваканьем.

Видно, самое жидкое —

                                             вакуум.

Но о вакуум бьюсь я мордою:

видно,

            вакуум —

                             самое твёрдое.

Всё живое считая лакомым,

даже крики глотает вакуум.

Словно вымер,

                          висящий криво,

мост,

            одетый в зелёный мох.

Если сил не хватает для крика,

у людей остаётся вздох.

Человек распадается,

                                        тает,

если сил

               и на вздох не хватает.

Неужели сентиментальность

превратилась в растоптанный прах

и убежища вздохов

                                остались

только в тюрьмах,

                                больницах,

                                                   церквах?

Неужели вздыхать отучили?

Неужели боимся вздохнуть,

ибо вдруг на штыки,

                                  словно в Чили,

чуть расправясь,

                               напорется грудь?

В грязь уроненное отечество

превращается

                       в пиночетество…

На Puente de los Suspiros

рядом с тенью твоей,

                                        Ракель,

ощущаю ножей заспинность

и заспинность штыков

                                        и ракет.

Только море вздыхает грохотом,

и вздыхают пьянчужки

                                         хохотом,

притворясь,

                      что им вовсе не плохо

и поэтому не до вздоха.

Империализм — это производство вулканов.

Я был в бункере, где прятался Сомоса, когда раскалённая лава революции подступила к Манагуа.

Бункер, к моему удивлению, оказался вовсе не подземным. Внутри серого казарменного здания скрывалось несколько комнат — кабинет, столовая, спальня, ванная и кухня. Был даже крошечный садик японского типа. Это все почему-то и называлось бункером.

— Потрогайте, — предложил мне, улыбаясь, сопровождавший меня капитан. Я потрогал одно растение, другое — все они были из пластика. Антинародная диктатура и есть пластиковый сад: сколько бы ни восторгались придворные подхалимы плодами диктатуры, их нельзя ни поесть, ни понюхать.

На кожаном кресле Сомосы осталась пулевая дырка — это выстрелил сандинистский боец — выстрелил от ярости, не найдя тирана в его логове. Мне рассказали, что в ночь захвата бункера солдаты спали здесь, не снимая ботинок, — кто в алькове Сомосы, кто на диване, кто на полу. В ванную с искусственными волнами выстроилась очередь. А какая-то бездомная женщина с ребёнком прикорнула прямо в кресле Сомосы и ребёнок прилежно расковыривал пулевую дырку, выколупывая набивку пальчиком.

Меня поразило то, что в бункере не было ни одной книги.

— Он не читал даже газет, потому что заранее знал всё, что в них будет написано… — презрительно сказал капитан.

Никогда бы я,

                       никогда бы я

ни в действительности,

                                          ни во сне

не увидел тебя,

                           Никарагуа,

если б не было сердца во мне.

И сердечность к народу выразили

те убийцы,

                    когда под хмельком