Фрунзе - [30]

Следствию была ясна причастность Арсения к этому делу, но прямых улик все же не было, и он имел возможность отрицать свое участие.

— Ведь ваших рук дело!.. — с досадой повторял следователь, тыча Фрунзе в глаза изрядно помятую листовку.

— Нет… — невозмутимо отвечал Фрунзе.

Даже видавшего виды жандарма ошеломила такая дерзость. Чуть не задохнулся он от ярости.

Два года — немалый срок! И тем более в тюремных стенах, где время тянется с особенной медленностью, где каждый день мучительно похож на предыдущий… И все же, вспоминая об этом периоде жизни М. В. Фрунзе, его тогдашние товарищи по заключению— известные деятели партии Николай Ростопчин и Иван Козлов — сообщают много интересных подробностей.

Арестованный во Владимире Н. П. Ростопчин попал в «Польский корпус» Владимирской тюрьмы почти одновременно с Арсением и уже через несколько дней распознал, ощутил в его лице незаурядного, выдающегося партийца. Прежде всего Арсений был едва ли не единственным на всю тюрьму «одиночником» из политических.

Покорило Ростопчина и бодрое, веселое спокойствие Арсения.

— Не играете ли в шахматы, коллега? — окликнул его Арсений сквозь решетку своей камеры, когда Ростопчин случайно проходил мимо по коридору.

Ростопчин выразил недоумение, как же они смогли бы играть, Арсений засмеялся:

— На воле играют по переписке, а мы можем «по перекличке».

Шахматы были наделаны из хлебного мякиша, доску начертили куском известки на полу, и игра в самом деле началась «по перекличке». Добровольцы связные сообщали партнерам очередные ходы, и вскоре Н. Ростопчин, сам неплохо умевший играть в «игру королей», убедился, с каким сильным противником пришлось ему иметь дело в лице Арсения.

Но и не только в шахматах проявлялись несокрушимое спокойствие, железная выдержка совсем еще молодого человека, каким был в эту пору Арсений. Он изумлял всех товарищей по заключению: вел себя так, как будто совершенно никаких темных туч не сгущается над его головой. По специально составленному им списку он добился выдачи ему таких книг, как «Политическая экономия в связи с финансами» Ходского и «Введение в изучение права и нравственности» Петражицкого. Хотя эти книги и полемизировали в какой-то мере с марксизмом, но Фрунзе черпал из них то, что ему было нужно для усиления своей идейной вооруженности, сам критически подходя к каждой главе этих книг. В то же время он упорно, настойчиво занимался французским и английским языками по учебникам, также затребованным им на правах политического заключенного.

— Авось пригодится! — с улыбкой отвечал он на недоумения товарищей.

При этом он отнюдь не замыкался в рамки своей личности. Он втягивал в самообразование и других, да и не только в самообразование, в тренировку ума, а и в поддержание крепости, выносливости тела!

После перевода из одиночки камеры № 2 в четырехкоечную камеру № 3, где, между прочим, был и его соратник по Шуе Павел Гусев, Арсений всех коллег по камере заставил ежедневно делать гимнастику, а потом даже заниматься фехтованием на палках — ручках от полотерных тюремных швабр!

— Финт!.. Батман!.. Глиссада! — командовал Арсений, припоминая немногочисленные уроки этого вида спорта, которые бывали когда-то в Верненской гимназии.

И обожавший его Павел Гусев покорно, старательно выполнял указания наставника, который был моложе его примерно года на три.

Понемногу и другие заключенные увлеклись такими занятиями. А многие включились в организованный им же, Арсением, своеобразный лекторий. Он читал лекции по культуре и экономике Запада, по основам марксизма, даже по математике для тех, у кого была в этом потребность.

Возле Фрунзе-Арсения и в стенах тюрьмы с обычной быстротой и естественностью сложился кружок единомышленников-почитателей. Основное ядро среди них составляли идейные друзья, но было немало и таких, которые просто видели или ощущали в нем некий неодолимый центр притяжения, Человека с большой буквы. Мы видели, что таким был Миша Фрунзе еще в стенах гимназии, был он таким и в Политехническом институте, и на ивановской Талке, и среди шуйских партийцев-боевиков…

Всех влекла и располагала к нему какая-то особенная обаятельность, некий душевный магнетизм, слагавшийся в равной степени и из железной принципиальности и из необычайной отзывчивости, доброты. Довольно редкостное в общем сочетание, но Фрунзе был именно таким! Ему были при этом в равной мере чужды и мрачность и «разудалость», он всегда был приветливо-ясен, улыбчив, любил и острую умную шутку и хорошую, берущую за сердце песню.

И Ростопчин и Козлов вспоминают, как, бывало, в самые тяжелые, безотрадные, казалось бы, дни и часы тюремной жизни во Владимирской «предварилке» Арсений-Фрунзе всегда с подъемом включался в хоровое пение заключенных, вряд ли не единственное доступное им развлечение.

Сколько, в самом деле, было в таком тюремном пении некоей сгущенной, конденсированной силы! И всегда неизмеримо меньше тоски, скорби, нежели веры в светлое будущее, пусть и грустна была порою песня по словам своим, по стиху. Вот звучит, например, внешне минорно, даже почти заунывно:

Далеко, далеко степь за Волгу ушла,