Фридрих Великий - [184]

Было бы, однако, ошибочно считать, что поздний Фридрих — теоретик и реакционер. Он часто писал Генриху об экспериментах в боевой подготовке, построениях кавалерии, проводящихся в Потсдаме. Король пробовал осуществлять атаки построением каре на русский манер. «Это, может быть, и неплохо против турок, но не против европейского противника, располагающего значительной артиллерией». До 1785 года он проводил маневры в Силезии, на следующий год Фридрих умер. В том году, развлекая иностранных знатных особ, как всегда, он в проливной дождь возглавил атаку прусской кавалерии, ругаясь, что она двигается недостаточно стремительно. Ему было семьдесят четыре года. Александр Бертье, молодой французский кавалерийский капитан, который станет превосходным начальником штаба у Наполеона, присутствовал на маневрах 1783 года и обратил внимание на невероятную живость взгляда короля. Три года спустя на последних маневрах Фридриха побывал другой французский представитель[287], молодой маркиз де Лафайетт, запомнивший самые прекрасные глаза, когда-либо виденные им. Фридрих до самого конца жизни безжалостно относился к своему телу и мозгу.

Из «Политического завещания», завершенного в 1768 году, видно, что Фридрих почти не изменил скептическое отношение к человеческой природе, мирским делам, религии. Его предрассудки, свойственные человеку эпохи Просвещения, остались при нем. Христианство — «старый метафизический роман, в котором полно чудес, противоречий и нелепостей, рожденных воспаленным воображением азиатов». Фридрих-мыслитель был по-прежнему готов сразиться с любым интеллектуалом, который бросил бы ему вызов, хотя, как тонко заметил один из его читателей, скептицизм короля демонстрируется так часто и нарочито, что можно подумать, что он но этому поводу чувствует некоторую неуверенность, даже смущение.

В «Политическом завещании» он говорит об обязанностях монарха. Он должен быть «не только первым слугой государства, но и последним защитником для несчастных и сирот, поддержкой для вдов, обязанным заботиться о самых ничтожных и самых неудачливых». Нет причин сомневаться в искренности Фридриха, и его подданные это знали, точно так же как знали и уважали его деяния, даже когда ворчали но поводу его военных запросов или шутили в связи с его бережливостью. Он был «Фрицем», хозяином, отцом; грубоватым, честным, ничего не ищущим для себя; победитель в сражениях, повелитель, но одновременно и один из них.

Прусская пресса подвергалась строгой политической цензуре, однако король не обращал внимания на выпады против него лично, и Пруссия в этом отношении была самым толерантным государством в Европе. Однажды, выезжая из Потсдама с конюхом, Фридрих увидел группу людей, смотревших на что-то, наклеенное высоко на стене. Повинуясь приказу короля, конюх выяснил, что это, и доложил: люди рассматривают карикатуру, высмеивающую подлость Фридриха. «Повесьте ее пониже, — громко сказал король, — чтобы они не выворачивали шеи!» По толпе пронесся гул приветствий, и карикатуру немедленно порвали. Он контролировал сочинения на военные гемы, которые писали находившиеся на службе офицеры. Полковник фон Манштейн попросил отпуск для публикации воспоминаний о службе в России. «Да, — было решение Фридриха, — если, конечно, там не будет выпадов против влиятельных людей». Цензура необходима, чтобы не нанести вреда международным отношениям.

Терпимость короля в значительной степени распространялась и на критические замечания в его адрес со стороны офицеров. Один полковник во время войны написал откровенные и острые замечания о прусской стратегии, его бумаги были захвачены вместе с багажом во время налета австрийской кавалерии, а затем отбиты пруссаками и направлены Фридриху. Он, составив аннотацию на замечания полковника, послал документы ему — «Это, кажется, ваше!» — и в качестве награды назначил изумленного полковника командиром полка.

В послевоенное время, шестидесятые годы, Фридриха, как всегда, занимали международные дела. На западе его тревожили французы, хотя в 1768 году Пруссия и Франция пытались заключить торговый договор. Но так и не подписали из-за, как полагал Фридрих, нерешительности и некомпетентности французского министра Шуазеля. Он предполагал, что действия французов в Средиземноморье, где они овладели Корсикой, вызовут недовольство Британии и, быть может, приведут к войне; однако этого не случилось. Восстановление официальных отношений и обмен послами потребовали некоторого времени и состоялись в 1768 году. И в конце концов Фридрих пришел к заключению, что проигравшей стороной в войне стала Франция, ничего не получившая в Европе и многое потерявшая на далеких континентах. К тому же она значительно ослабла внутренне.

В отношении британцев Фридрих еще долгое время испытывал жгучую обиду по поводу поведения министра Бьюта, хотя война была уже позади; и когда ему доложили, что Лондон не приветствует восстановления его отношений с королем Франции, он объявил, что это его совершенно не волнует. Когда лорд Рошфор[288] заговорил о прежних субсидиях и будущих отношениях, Фридрих высокомерно ответил: «Король Пруссии берет субсидии только тогда, когда на него идет войной вся Европа». К тому же с англичанами никогда не знаешь, с кем же все-таки имеешь дело — министры, политические деятели, мнения меняются, как в калейдоскопе. Книпхаузен по требованию британцев уехал из Лондона вслед за тем, как отозвали Митчела, и Фридрих был сильно рассержен. «Я не понимаю, — говорил король послу графу фон Мальцану в январе 1767 года, — как британское правительство рассчитывает приобрести новых союзников, когда так обмануло тех, кто сослужил громадную службу Англии». Он часто, казалось, не замечал огромной разницы между целями Британии и Пруссии. Британия боролась с Францией по всему миру, в этой борьбе европейское соотношение сил было лишь одним из факторов, а король Пруссии — незначительной фигурой на шахматной доске. С другой стороны, Пруссия билась за выживание, и Британия являлась ее единственным союзником. Сам Питт пришел к мысли о необходимости изменить негативное отношение к вмешательству в европейские дела.