Фрау Шрам - [40]

Я посмотрел туда, откуда вчера доносились выстрелы, — в сторону цирка и Парка офицеров. Шли люди по улицам вполне мирно, как ходят в южных городах, уставшие от солнца уже в конце мая; шли так, будто не будет сегодня ночью автоматных очередей, истерических криков, сирен «Скорой помощи»…

— Вы бы не спустились вниз, я буду крутить антенну, а вы крикните мне с балкона, когда будет картинка четкая. — Мастер уже установил антенну и даже направил ее на телевышку — вторую (у нас в Баку их две).

— Пошли, — сказал я Рамину.

— Только ты маме не говори, что я на крышу поднимался, а то она меня прибьет. Она раз застукала, увидела с площадки, такое потом было.

— И правильно сделала, нечего тебе по крышам болтаться.

Теперь дикторы не расползаются по всему экрану грязным пятном, не двоятся и не троятся: краски сочные и теплые. Телевизор наш, оказывается, легко берет две российские программы, две турецкие, одну иранскую (без звука, с дикторшами в чадрах) и полторы местных. Так что теперь можно сравнить российские «Вести», турецкие «Хэбэрлер» и местные «Сон хэбэрлэр»; посмотреть и сказать: гезумуз айдын[40]!

Ирана вниз спустилась еще до того, как раздались позывные «Санта-Барбары». Посидела у Наны на кухне, а потом они вместе с тетушкой Марго пришли к нам. Через некоторое время вошла Наргиз, как ни в чем не бывало. Поздоровалась со всеми и только на Нану не обратила внимания. Нана тоже делала вид, что не замечает представительницы Народного фронта. Затем появилась Лана, бывшая соседка Марика, затем тетя Лиля Лынева, жена анестезиолога Стасика, обаятельно-молчаливая, слегка грустная, источавшая запах ириса, который ей чрезвычайно шел. Тети Фариды дома не было. Она звонила, сказала, что задерживается у свекрови.

Мама разносила чай в армуды-стаканах на сервизных блюдцах.

Все, кроме перешептывающихся на диване Ираны и Наны, восстанавливали в памяти события последних серий; восстанавливали с такой тщательностью и любовью, о которой и помечтать-то не могли ни Тарковский, ни Параджанов. Кто-то сказал, что ходят слухи, Мейсона заменят. Что тут началось!!

«Как? Не может быть! Разве можно такого заменить?!» — «Самое главное, чтобы не заменили прокурора». — «А Сиси? А Джулию? А Круза?» — «О, Круз!!» «А мне больше нравится Мейсон, какой мужчина!..»

Сел на диван по другую сторону от Ираны и Наны, уставился в телевизор.

— А мне нравится Сиси, — сказала Лана, работавшая администратором в ресторане «Гюлистан» и потому, наверное, так ценившая в мужчинах благородство и щедрость.

— А мне это напоминает кинотеатр эпохи застоя, — не выдержал я, — не хватает только очереди в кассах, мороженого, киножурнала или «Фитиля».

— А тебя никто не спрашивает, — парировала мама. — Будешь много говорить, вообще вылетишь отсюда.

— Но почему, Оля, — сказала тетя Лиля, как говорят женщины внезапно обнаружившие в своей душе осень и тут же решившие наверстать упущенное, но еще не знающие, как и с кем.

Я беру Довлатова и, демонстрируя московского студента все еще элитарного ВУЗа, с гордо поднятой головой интеллектуала, неспешно следую на кухню. Вот так вот, вернули телевизору вторую жизнь.

Через некоторое время — а я знал, что должно пройти некоторое время, иначе быть просто не могло — на кухне появляется Ирана.

— Душно там, наверное? — теперь уже я помог найти ей первые слова.

— Что читаешь? — она перевернула обложку. — Довлатов. «Зона», «Компромисс», «Заповедник».

— Очень модный сейчас в Москве писатель. Эмигрант. Американец.

— Кончишь, дашь почитать. — После паузы голос ее слегка тронулся вниз, приобретая те оттенки, которые были совершенно невозможны на привычном звонком верху: — …Хочешь, завтра вместе в город выйдем? — прозвучало, как выйдем в море, в открытое море. — Мне в ОВИР нужно зайти, а потом погуляем.

Если долго смотреть на солнце, можно спалить глаза, можно запечь глаза, даже если долго смотреть на солнечный блик; но что может сравниться с тем мгновением, когда ты, проснувшись, первым делом взглядываешь именно на солнце — солнце, слегка прикрытое чуть трепещущей листвой.

Я уже в третий раз за сегодняшнее утро смотрю вот так на солнце, потом армейским движением сбрасываю с себя простыню, шлепаю босой до телефона, снимаю трубку и слышу одно и то же: «Добрий утро», и отвечаю: «Добрий, добрий»; даю отбой и снова ложусь.

— Алло. Да. Говорите.

— Добрий утро. — На том конце провода издевательски похрюкивают.

— Добрий, добрий. — я уже начинаю доходить от этого неестественно приглушенного голоса, уже в четвертый раз пожелавшего мне доброго утра.

— Зэхмэт олмаса, чагырын Наргизи[41].

— Вы, вообще, куда звоните? Какой номер набираете?

— Дохсан дерд, хэштэд алты, ийерми сэккиз[42].

— Вы ошиблись номером.

— Чагыр оны!!![43] — Опять похрюкивают.

— Голос свой чуть убавь. Подожди минут пять. Наргиз сейчас купается.

— Нэча чим-м-мир?![44]

— «Нэча, неча», — ох-х-хуя, ох-х-хуя[45]…

— Ты кто?!

— Брат, азербайджанский не понимаешь, по-русски с тобой говорить?!

— Да уж, Новогрудский, переходи-ка ты на русский, у тебя все-таки скверное произношение.

— Марик, ты, что ли? Ты откуда? Как тебя слышно!..

— Я из Крепости.