Французская революция. Гильотина - [14]
Ролан пишет негодующие послания во имя порядка, гуманности и закона, но в его распоряжении нет силы. Национальная гвардия Сантера, по-видимому, ленива на подъем; хотя он производил, по его словам, переклички, но солдаты постоянно рассеивались. А разве мы не видели глазами адвоката Матона "людей в мундирах", у которых "рукава были до плеч в крови"? Петион ходит в трехцветном шарфе, говорит "на строгом языке закона"; пока он тут, убийцы унимаются; как только он отвернется, они снова принимаются за свое дело. Мы видели мимоходом, глазами Матона и Манюэля, также в шарфе, ораторствующего на дворе, Cour des Nourrices. С другой стороны, жестокий Бийо, в шарфе же, "в коротком пюсовом камзоле и черном парике, как привыкли его видеть"27, во всеуслышание произносит, "стоя посреди трупов" в Аббатстве, короткую, навеки памятную речь, передаваемую различными словами, имеющими всегда один и тот же смысл: "Достойные граждане, вы искореняете врагов свободы; вы исполняете свой долг. Благодарная Коммуна и Отчизна желали бы достойно вознаградить вас, но не могут из-за недостатка средств. Всякий работавший (travaille) в тюрьмах получит квитанцию на луидор, уплачиваемый нашим казначеем. Продолжайте свое дело". Законные власти отошли в область вчерашнего дня, тянут в разные стороны; в сущности нет законной власти, всякий сам себе голова, и все являются царьками, воюющими, союзниками или придерживающимися вооруженного нейтралитета, но не имеют над собой короля.
"О вечный позор! - восклицает Монгайяр. - Париж смотрел на это целых четыре дня, как оглушенный, и не вмешивался!" Действительно, крайне желательно было бы, чтобы Париж вмешался; однако нет ничего неестественного и в том, что он стоял так и смотрел, словно оглушенный. Париж в смертельной панике, враг и виселицы у его дверей: у кого хватает мужества бросить вызов смерти, тот находит полезнее сделать это, сражаясь с пруссаками, чем сражаясь с убийцами аристократов. Тут могло быть и негодующее отвращение, как у Ролана, и мрачное одобрение, преднамеренность или нет, как у Марата и Комитета спасения; тупое осуждение или тупое одобрение и, как общая черта, покорность необходимости и судьбе. Сыны тьмы, "двести или около того", поднявшиеся из своих тайников, имеют достаточно времени сделать свое дело. Побуждает ли их лихорадочное безумство патриотизма и безумие страха или корыстолюбие и плата в луидор? Нет, не корыстолюбие, потому что золотые часы, кольца, деньги убитых аккуратно приносятся в городскую Ратушу самими убийцами без штанов, которые торгуются потом из-за своего луидора; и Сержан, надевший на палец необыкновенно красивый перстень с агатом (искренне считая "себя имеющим на него право"), получает прозвище Agate-Сержан. Но общее настроение, как мы сказали, - тупая покорность. Только тогда, когда патриотическая и безумная часть дела кончена за недостатком материала и сыны мрака, явно стремящиеся только к наживе, начинают отнимать днем на улицах часы и кошельки и срывать брошки с шеи дамы "на экипировку волонтеров", только тогда настроение публики из тупого превращается в озлобленное, констебль поднимает свою палицу и хорошим ударом (как энергичный пастух) вгоняет "ход дел" назад, в старую, установленную колею. Даже Garde Meuble было тайно ограблено 17 сентября, к новому ужасу Ролана, который снова начинает волноваться и становится, по выражению Сиейеса, veto мошенников, Ролан - veto des coquins.
Такова была эта сентябрьская бойня, иначе называемая строгим народным судом. Таковы эти сентябристы (septembriseurs) - название, не лишенное некоторого значения и ореола, хотя и ореола адского пламени, сильно отличающегося от ореола наших героев Бастилии, которые сияли небесным светом, что не станет оспаривать ни один друг свободы; вот к какому обороту дела пришли мы с тех пор! Число убитых было, по данным исторической фантазии, "от двух до трех тысяч" или же "более шести тысяч", потому что Пельтье видел (во сне), как расстреливали "картечью" даже больных в доме умалишенных Бисетр; в конце концов их было "двенадцать тысяч" и несколько сот, но не более. По цифровым же данным и по спискам, составленным адвокатом Матоном, число их, включая двести двух священников, трех "неизвестных лиц" и "одного вора, убитого у бернардинцев", составляет, как указывалось выше, тысячу восемьсот девять человек, не менее[26].
Тысяча восемьсот девять человек лежат мертвыми; "двести шестьдесят трупов нагромождено на самом Пон-Шанж", и среди них один невинный31, вспоминая о котором Робеспьер будет впоследствии "почти плакать". Один, а не Двое, о ты, Неподкупный с зеленым лицом? Если так, санкюлотская Фемида может считать себя счастливой, ведь она так спешила! В неясных записях городской Ратуши, сохранившихся до наших дней, читаешь не без боли в сердце необычные в городских книгах графы расходов и выдач: рабочим, занимавшимся очисткой воздуха в тюрьмах, и лицам, заведующим этими опасными работами, столько-то, в разных графах около 700 фунтов стерлингов. Извозчикам, отвозившим "на Кламарское, Монружское и Вожирарское кладбище", - по стольку-то в день и за подводу; и это тоже записано. Потом столько-то франков и су "на потребное количество негашеной извести". Подводы идут по улицам, наполненные обнаженными человеческими телами, набросанными в беспорядке; торчат отдельные члены вот торчит бледно-желтая, окоченевшая рука, высунувшаяся из плотной кучи братских тел открытой ладонью к небу, как бы в молчаливом укоре, в немой молитве de profundis: Сжалься над сынами человеческими! Мерсье, проходя из Монружа "наутро после бойни по улице Сен-Жак", видел это, но не руку, а ногу, что он считает еще многозначительнее, неизвестно почему. Или то была нога человека, отталкивавшего от себя небо, устремлявшегося в порыве отчаяния и отвращения, подобно дикому нырку, в самые бездны небытия? Но и там найдет тебя Его рука, и Его правая рука удержит тебя, - несомненно, ради твоих хороших, а не дурных поступков, ради добра, а не ради зла! "Я видел эту ногу, - говорит Мерсье, - и узнаю ее в великий день Страшного суда, когда Предвечный, восседая на громах, будет судить и королей, и сентябристов".
