Французская революция. Гильотина - [13]

Председатель сел писать; я думаю, что он записывал имя того, с кем только что покончили; потом я услышал, как он сказал: "Следующего!" (A un autre!)

И вот меня потащили на этот быстрый и кровавый суд, где самой лучшей протекцией было не иметь ее вовсе, и все ресурсы высшей изобретательности становились ничем, если не основывались на истине. Двое моих сторожей держали меня каждый за руки, третий - за воротник камзола. "Ваше имя, ваша профессия?" - сказал председатель. "Малейшая ложь погубит вас", - прибавил один из судей. "Мое имя Журниак Сен-Меар; я служил офицером двадцать лет и являюсь на ваш суд с уверенностью невинного человека, который не станет лгать!" "Увидим, - сказал председатель. - Знаете ли вы, за что вы арестованы?" - "Да, господин председатель, меня обвиняют в издании журнала "De la cour et de la ville". Но я надеюсь доказать ложность этого обвинения!"

Но нет, доказательство Журниака и его защита вообще, хотя и принесшие отличный результат, неинтересны для чтения. Они высокопарны, в них много фальшиво-театрального, хотя и не доходящего до неправдивости, но почти клонящегося к тому, Предположим, что его доказательства и опровержения, сверх ожидания, успешны, и перейдем скорее к катастрофе, поджидающей почти в двух шагах.

"Однако, - сказал один из судей, - дыма без огня не бывает; скажите нам, почему вас обвиняют в этом?" - "Я только что хотел сказать это". - И Журниак говорит все с большим и большим успехом.

"Более того, - продолжал я, - меня обвиняют в том, что я вербовал солдат для эмигрантов!" При этих словах поднялся общий ропот. "О Messieurs, Messieurs! - воскликнул я, возвышая голос. - Теперь мой черед говорить: я прошу господина председателя предоставить мне слово; оно никогда не было мне нужнее". "Верно, верно, - сказали со смехом почти все судьи. - Тише".

В то время как они обсуждали приведенные мною доказательства, привели нового заключенного и поставили его перед председателем. "Еще священник, сказали судьи. - Его захватили в часовне". После немногих вопросов было сказано: "В Лафорс!" Он бросил на стол свой требник: его вытащили наружу и убили. Я снова предстал перед судом.

"Вы все говорите, что вы не то и не другое, - крикнул один из судей с оттенком нетерпения. - но что же вы такое?" - "Я был явным роялистом". Тут опять поднялся общий ропот, но он был чудесным образом прекращен другим человеком, видимо заинтересовавшимся мной. "Мы здесь не для того, чтобы судить мнения, - сказал он, - а для того, чтобы судить результаты их". Если бы за меня ходатайствовали Руссо и Вольтер вместе, могли ли бы они сказать лучше? "Да, Messieurs, - крикнул я, - я был всегда открытым роялистом, вплоть до 10 августа. С 10 августа это дело конченое. Я француз, верный моей родине. Я всегда был честным человеком. Солдаты мои всегда относились ко мне с доверием. Даже за два дня до дела в Нанси, когда их подозрительность по отношению к офицерам достигла крайних пределов, они выбрали меня командиром, чтобы вести их в Люневиль, освободить арестованных из полка Местр де Камп и схватить генерала Мальсеня". По счастью, один из присутствующих мог достоверно подтвердить этот факт.

По окончании этого перекрестного допроса председатель снял шляпу и сказал: "Я не вижу ничего подозрительного в этом человеке. Я стою за дарование ему свободы. Каково ваше мнение?" На что все судьи ответили: "Oui, Oui, это правильно!""

Раздались виваты в комнате и снаружи, и Журниак, сопровождаемый стражами, вышел среди криков и объятий из суда и из пасти смерти. Так же спаслись Матон и Сикар, один освобожденный по суду, так как тощий председатель Шепи не нашел против него "абсолютно ничего", другой путем бегства и вторичной помощи доброго часовщика Мотона, и оба были встречены объятиями и слезами, на которые сами отвечали по мере своих сил.

Таким образом, мы выслушали их, всех троих, одновременно высказавших в необыкновенной трилогии или тройственном монологе свои ночные мысли в ужасные бессонные ночи. Мы выслушали этих троих, но остальные "тысяча восемьдесят девять, из которых двести два были священники"? Ведь и у них тоже были ночные мысли, но они безмолвствуют, навеки задушенные черной смертью. Их слышали только председатель Шепи и человек в сером!

Глава шестая. ЦИРКУЛЯР

Но что же делали все это время установленные власти: Законодательное собрание, шесть министров, городская Ратуша, Сантер с Национальной гвардией? Как подумаешь, что это за странный город! Театры, числом двадцать три, были открыты каждый вечер, невзирая на эти ужасы; в то время как здесь правые руки уставали от убийств, другие правые руки там пиликали на мелодических струнах; в ту самую минуту, когда аббат Сикар карабкался на вторую пару плеч и превращался в человека тройного роста, 500 тысяч человеческих существ спали, растянувшись, словно все шло своим чередом.

Что касается бедного Законодательного собрания, то скипетр уже ускользнул из его рук. Законодательное собрание посылало депутацию в тюрьмы, в эти уличные суды, и бедный Дюзо ораторствовал там, но решительно никого не мог убедить; в конце концов, так как он продолжал ораторствовать, даже уличный суд вмешался с угрозами, и он принужден был замолчать и удалиться. Это тот самый почтенный старик Дюзо, который долго рассказывал, почти пел, к нашему удовольствию, хотя и надрывным голосом, о взятии Бастилии. Он имел обыкновение в этом и во всех других случаях представлять себя переводчиком Ювенала