Формула всего - [97]

И он пошел. Герой, как говорится, остается героем.

Это восхождение его чуть не добило. Подъем был резкий. Через каждые сорок шагов у коротышки перехватывало дыхание. «Запалился. Дьявол!» – на отвисших губах пузырились ругательства. Голова отказывалась соображать. «Дойду дотуда и отдохну», – намечал Какаранджес впереди себя какой-нибудь выдающийся пучок кустарника, добредал до него и, пересилив собственную немощь, упрямо тащился дальше, потом падал на землю, лежал, балдел, приходил в себя и – опять, к вершине! Упорству его позавидовал бы даже Сизиф.

Хотя воздух был сухой и прозрачный, Какаранджес двигался словно в мареве, как будто пьяный или лунатик. От усталости сознание его замутилось, грудь сделалась деревянной – дышать невозможно, ноги передвигались сами, не спрашивая хозяина, но их хозяин себя не жалел – сухари на исходе, а путь неблизкий да места бедовые. Все может быть – аккаинцы, медведи, голод и холод. В горах климат контрастный – днем жагранит так, что слезает кожа, а по ночам роса на палатках превращается в корочку льда. Какаранджес это прекрасно помнил еще с тех пор, как бывал тут с цыганами – Мушей и Драго.

На одном из уступов, которые были тут как ступеньки, коротышка запнулся. Его мотнуло. Он едва успел выставить вперед руки и упал на коленки, а подняться не смог – ноша придавила коротышку, как жабу. Тогда Какаранджес кувырнул ранец набок и сам перекинулся вслед за ним. Небо в глазах у него потемнело, в висках стучало, а воздух, глотаемый с лихорадочной жадностью, казалось, еще долго не проникал внутрь. Сердце колотилось, словно участвовало в гонке. Его долбящийся пульс Какаранджес ощущал где-то в горле.

Когда он очухался, то увидел, что ладонь вся в крови – ее рассек каменный зубец, об который она в падении оперлась. Боли не чувствовалось. Оторвав зубами кусок рубахи, Какаранджес перевязал рану и пошел, ковыляя, физически вымотанный на сто два процента. Почти тотчас же на правом ботинке отошла подошва.

– Вовремя ты, – мрачно посетовал Какаранджес, подвязывая ее бечевкой. – Одна засада за другой. И так всю жизнь!

Он вдруг поймал себя на том, что говорит сам с собою вслух, но не удивился, а угрюмо заметил:

– Ну вот, чавалэ – дошел до ручки. С ума сойдешь. Если раньше не кончишься.

Эх доля моя,

Горемычная!

Как на свете жить

И добра нажить –

Ведь тоска как змея-а-а

Мое сердце сосе-о-от!

Вместе за песней подоспело и второе дыхание. Ни из чего. Коротышка, сам себе поражаясь, воспрянул духом и в один прием одолел расстояние, отделяющее его от верхней площадки.

Ура! Ура!

«Дэвлалэ-Дэвла! Съел бы я твои ноги!» – Какаранджес медленно, не рывком, дорожа моментом, скинул лямки с плеча – одну, вторую, как никогда бережно, и мягко опустил на землю столь измучивший его ранец, а потом оседлал его, точно мула, и уставился в горную перспективу – сначала тупо, но все больше соображая. Мысль распрямилась и завертелась с прежней пронырливостью. Какаранджес впился глазами в озеро, занимающее дно открывшейся ему за перевалом котловины, и тщетно пытался его опознать: «Аккаинское или нет?» Сперва он был точно уверен, что это оно, спустя пять минут с той же категоричностью он мог заявить, что трагически ошибся, потом он опять был готов признать его Аккаинским. «Нет тут других озер! Будь что будет!» – порешил коротышка и направился к голубеющему водоему с видом человека, который только что сжег мосты.

До природных красот ему дела не было – ну елки как свечки, ну горбатые дали, а между тем солнечный свет, льющийся свободно, как из рога обилия, придал скалистым кряжам обманчивое дружелюбие, как будто принарядив их для парадного фотоснимка на подарочную открытку. Тени от туч проплывали через долину ленивыми пятнами. И вот все проплыли.

Сделалось жарко. От палящего зноя коротышку выручала лишь сень деревьев, которые время от времени все же попадались на уступчатом склоне. Спасаясь от солнца, Какаранджес прятался в эти оазисы, но от усталости спрятаться было негде. Сердце по-прежнему надрывалось и выскакивало наружу так легко и просто, как мыло из руки. «А вдруг не вернется? Надорвусь!.. И зарыть даже некому… Слово доброе никто не скажет! Злые люди! Больная планета». От подобных мыслей коротышка озлобился. Заросли дикой кукурузы мешали ходьбе и окончательно вывели его из терпения. За кукурузой тянулась узкая полоска хвойного леса, а по ту его сторону шумела река. Как у всех горных речек, характер у нее был суровый. Она ни с кем не считалась. Летом не прогревалась, зимою не замерзала. Своенравная, упрямая, в отливах желто-зеленой пены. Вброд ее было не перейти, воды выше пояса – это значит, что сразу подломит ноги и снесет, не успеешь пискнуть. Вместо моста через речку был перекинут прямой ствол сосны. Обычная горная переправа.

Какаранджес скинул ранец, встал на бревно и без видимых усилий – прыг да скок – оказался на противоположном берегу. Плевое дело. Это без ранца. А с ранцем? Коротышка задумчиво поскреб череп. «А-а, – махнул он рукой. – Была ни была! Я сто раз умирал и ни разу не умер! Пусть небо лопнет, если не перейду!» Какаранджес перебежал по бревну назад. Он мог бы, разумеется, разгрузить рюкзак и осторожно – за частью часть – перетаскать все в несколько приемов, однако коротышка умучился так, что потерял осторожность, и рисковое дело казалось ему куда менее опасным, нежели было на самом деле. Водяной поток, катящийся с гор, глухо огрызался, натыкаясь на камни, рокотал в падунцах, закипал бурунами.