Формула всего - [32]

– Фабрика – это место, где собираются гаже.

– Как конная площадка?

– Ну, наверное. Может, только побольше.

Да, поговоришь с таким мальчишечкой – и сама на глазах умнеешь. Вот мне какое размышление в голову пришло: отчего у нас, цыган, имя с возрастом никак не меняется? Есть, допустим, Тишка, так он и в шесть лет Тишка, и в двадцать пять, и в шестьдесят. У гажей он бы в двадцать лет стал Тихоном, а в тридцать Тихон Михалычем величали бы. Может, поэтому гаже все такие скучные. Шагу ступить не могут, не подумав, что им пристало, а что нет. Жизни радоваться совсем не умеют. Ведь зазорно Тихону Михалычу как Тишке балаганить. А цыгане от всей души радуются и веселятся, всю жизнь как дети. Потому и говорят у нас: русский старик на печку да на завалинку, а старый цыган в путь-дорогу.

Сегодня перед ужином я послала Буртю за пастушками нашими, а обратно никто не идет. Ждала, ждала, да не дождалась, пошла сама. Вышла к реке, смотрю, Перчик с Сухариком по берегу носятся, а Буртя стоит поодаль и глядит на них.

– Буртя, что с ними такое? Водяного нашли, что ли?

– Нет, они хотят щуку поймать.

– А, так это пустое! Щуку так не поймаешь, чего ты им не сказал?

– Я могу, – говорит Буртя серьезно.

– Чего можешь?

– Щуку могу поймать. Меня Драго научил.

Впервые с отъезда Драго кто-то назвал при мне его имя. Сердце у меня екнуло, но я виду не подала и говорю:

– Ну, если тебя Драго научил. Покажи!

– Я один не смогу. Нам надо щуку на мелководье загнать, в кружок всем стать и не выпускать ее. Она потычется, потычется в ноги, а ходу нет. Тогда ей палкой по башке дашь – и все. Хоть голыми руками бери!

– Ишь ты! Хитро! Попробуем?

– Да-а, не зря наш Драго тебя выбрал, – сказал Буртя и покачал кудрявой головкой.

Домой шли ой как медленно. Щука была тяжеленная и скользкая, тащить ее было несподручно, но каждый хотел понести хотя бы чуть-чуть. Я гнала поросят. Буртя шагал впереди всех бледный от гордости, а Сухарик с Перчиком всю дорогу рассказывали ему, каких огромных рыб случалось им поймать, да только знаю я, что враки это.

Глава вторая

Ямо чордям и тумэнгэ завещандям[45].

– Один мужичок пошел ловить на живца щуку. И пошел он на незнакомое место, на одно озеро из тех, что ему друзья указали, – неторопливо рассказывал отец. – У него клюнула выдра, а мужик-то увидел в воде что-то длинное с лапами и хвостом, со страху подумал, будто это черт, выпустил из рук удочку и убежал от озера. Забыл даже кулек с едой, который из дома захватил!

Отец пыхнул несколько раз трубкой, поулыбался своей байке и повернулся к Бурте.

– Это мне Муравьед рассказывал. А я ему завтра расскажу твой случай.

– Да я ж там не один был, дядя Ишван! – покраснел Буртя.

– Все молодцы, а ты молодец вдвойне, – сказал отец и погладил его по голове.

У нас дома ко всем относятся одинаково, и Буртя – он вроде все время рядом, но как-то потихонечку, незаметно. А сейчас и отец, и мама, и братья, и я – все смотрели на Буртю так, что он смутился общего внимания и убежал.

То было вчера, но кой-кому отцова похвала самолюбие-то жгла. Вечером Сухарик и Перчик добыли где-то курицу. Сами распотрошили ее, на костре обожгли, а дальше у них не пошло. Возвращаюсь я с речки, рубахи ходила мыть, а ко мне подплывает Перчик ласковый, как голубь, только что без крыльев, и говорит:

– Воржа, сестричка, зажарь курочку!

– Курочку? – удивилась я. – Откуда ж курочка?

– Мы на щучий хвост поймали, – важно объяснил Сухарик.

– Чудеса! – говорю я. Но курочку зажарила.

А тут и время подошло на стол собирать. Только принялись за еду – гость на пороге. Сам Граф к нам пожаловал.

– Теплый ветер к нашему столу хорошего гостя принес! – приветствовал его отец.

– Добрую судьбу этому шатру! – ответил ему Граф.

Стол от угощенья не сломится – так меня мама всегда учила. Мигом достала я колбасы да солонины, яиц вареных, калач. Граф все ел да нахваливал. Тем временем самовар подошел. Чай в честь гостя разливал сам отец.

– Вкусная была курочка, – сказал Граф, вытирая масляные руки. – Но воровством попахивает.

И так пытливо посмотрел на Сухарика с Перчиком, что даже у меня сердце в пятки ушло. А они ничего, не потупились.

– Ступайте на улицу, – велел им отец, а сам с Графом начал о чем-то непонятном говорить. Об указе каком-то.

Мама плела корзину на продажу, а я присела накормить деда Мушу. Кормлю его с ложки, а рот у него еды не держит. Муша заляпался весь, как Ползунок, прости Господи, и брюзжит: «Надоел мне творог. Мяска хочу! Ох, туда-сюда».

С последней ложкой у Муши силы кончились, он повалился на перину и заснул, а я собрала всю посуду и пошла на реку. Но на самом выходе из шатра налетела на меня гажиха[46]. Во дела! Верный знак, что случилась беда, – просто так они к нам не ходят.

Посуда вывалилась у меня из рук и загремела. Я стала ее собирать, а гажиха только махнула рукой в мою сторону и повернулась к столу, где сидели отец с Графом. Выглядела она как ошпаренная – лицо красное, волосы торчат, мычит и глаза пучит. Я один раз видела, как Корытиха на себя самовар опрокинула – та же картина.

– Твои разбойники курицу у меня украли! – гневно закричала гажиха.

Отец побледнел, встал из-за стола и подошел к ней. Граф неторопливо раскуривал трубку и как будто не обращал внимания на переполох.