Форма. Стиль. Выражение - [250]

1643–1646:

Что ж ты труслив так, что не сам его стал убивать,

А женщина убила, —

ничтожным — ср. слова хора,

1671:

Похрабрись еще хвастливо, как пред курицей петух, —

жестоким — он сам говорит,

1638–1642:

С его (т. е. Агамемнона)

деньгами править постараюсь

Я городом и непокорного

Ярмом тяжелым уж не в пристяжные

Я запрягу, как тучного коня.

Нет, город ненавистный, с тьмой тюрьмы

Соединясь, его увидит смирным —

и с большим самомнением — напр., он сам говорит про себя,

854:

О, конечно,

Ничто не скроется от зрячего ума.

Хор в «Хоэфорах» так говорит об этой любви Клитемнестры

585–601:

А много страшилищ питает земля

Огромных, ужасных для взора;

Чудовищ заливы морские полны,

Враждебных для смертных; высоко

Являются в воздухе молньи — огни

В пределах меж светом и мраком;

Скользят в вышине и летают они,

Средь бури свой гнев возвещая.

Но что же бывает отважней страстей,

Опасней страстей человека?!

Никто же из дерзких, из жен ни одна

На все уж готовых не скажет:

«С бедами всегда неразлучна любовь».

Но, в женском уме зародившись,

Преступная страсть, любви чуждая страсть

Свирепей людей и животных.

Эта любовь Клитемнестры к Эгисту, которая, очевидно, составляет главную пружину действий Клитемнестры, изображена очень бледно. Не дано, напр., развития этой страсти или мотивов ее. Мы знаем один лишь факт, что Клитемнестра питает настолько страстные чувства к Эгисту, что их, по словам хора, даже нельзя назвать любовью. Единственное место, где эта любовь проявляется видным для нас образом, это — конец «Агамемнона», где Клитемнестра становится между Эгистом и хором, которые только что хотели вступить в драку. Она говорит

1654–1656:

Нет, милейший из мужей мне,

новых бед не будем делать.

Уж и этих слишком много, чтоб

пожать, — лихая жатва.

Вдоволь горести тут есть уж,

кровь не будем проливать.

Но разумеется, это если и говорит о чем, то во всяком случае не о качестве любви, не о внутренних ее основаниях. Можно сказать с уверенностью, что здесь Клитемнестра преступна, и в этой преступности весь ее характер и вся воля. О психологическом смысле этой преступности воли мы узнаем очень мало.

Клитемнестра преступна везде. В своей любви к Эги–сту — это раз. В отношениях к детям и мужу — два. При известии о смерти сына она следующим лицемерным образом выражает свои чувства[234],

691–699[235]:

О горе мне. Мы гибнем совершенно.

Непобедимая кара чертогов этих.

Далеко видишь ты, и даже тех,

Которые вдали и безопасно

От дома жили, издали прицелясь,

Стрелами метко ты их поражаешь;

Меня, несчастную, лишаешь ты друзей.

Теперь Орест, что вел себя разумно,

Далеко, вне опасности держася…

О, что ж теперь… Надежду на спасенье,

На радость, что лелеяла в душе

До сих пор я, назвать принуждена я

Лишь призраком, что видим на картинах.

Ее материнские чувства ничуть не всколыхнулись от такого известия. «Перед рабами, — говорит Килисса, старая нянька Ореста, — она скрыла свой веселый смех в глубине души — мрачным выражением лица»,

737–739:

…τήν 6έ προς μέν οίκέτας Φέτο σκυΦρωπόν, εντός ομμάτων γέλων κεύϋουσ'

Здесь опять перед нами голая преступность, — без малейшего психологического оттенка. Клитемнестра рада смерти сына, и больше ничего.

Нежива она в своих отношениях и к мужу. За все время ни разу не заколебаться, ни разу не подумать о всем[236] ужасе замышляемого преступления, ни разу не пожалеть и после убийства о совершенном поступке, — это выше сил человека. Как Прометей, который настолько сильно страдает, что перестает страдать (т. е. в нашем реально–психологическом восприятии), так и Клитемнестра тоже в наших глазах уже не убийца и не преступница, т. е. не живой убийца, а раскрашенная абстракция. «Мне не будет стыдно, — говорит она сама, — сказать теперь противоположное тому, о чем я долго говорила, применяясь к обстоятельствам (καιρίως, 1372). Если бы кто захотел поступить сурово с врагами, разыгрывающими из себя друзей, мог ли бы он накинуть гибельную сеть так высоко, чтобы из нее не выпрыгнуть? Прежде чем исполнить свое намерение, я долго думала (ουκ άφρόνιστος, 1376–1377), затая ненависть. Правда, долго пришлось ждать, однако ж я стою теперь там, где нанесла ему смертельный удар. Так поступила я и не стану отпираться от этого; он не мог ни бежать, ни защищаться; я опутала его широким исподним платьем, точно сетью; богатая одежда сгубила его. Я ударила его два раза, он два раза застонал — и растянулся. Когда он лежал, я нанесла ему третий удар, в честь бога смерти, спасителя Гадеса, исполняя свое обещание. Когда он упал и испускал дух, причем из его раны быстро бежала кровь, одна капля этой крови брызнула на меня. Я была рада, как радо дождю готовое колоситься поле.

χαίρουσαν ουδέν ήσσον ή διοσδότφ γάνει σπορητός κάλυκος έν λοχεύμασιν.

Итак, почтенные аргосцы, вы можете радоваться, если хотите радоваться, а я не могу не торжествовать» (1372–1394).

Человек не может произнести такие слова и — остаться на всю жизнь спокойным. Эти слова могут быть красочны, но как высокий тон, становясь все выше и выше, перестает быть слышным, так и красочность этих слов оказывается великой до самоупразднения. Тем более что ведь и вся Клитемнестра такая. Будь другой психологический тон, другое бы значение имели и эти слова.