Форма. Стиль. Выражение - [251]

«Женщина с мужским характером», как говорит о ней Страх (Ag. 10), или «двуногая львица, спавшая с волком» (1258), по выражению Кассандры, она, несмотря на все свое моральное осуждение со стороны поэта и зрителя, сама говорит о судьбе, предопределившей ее поступки. Да и не только она (ей, может быть, мы и (не) поверили бы еще), об этом говорят и другие. И здесь перед нами та же антитеза «свободы» и «необходимости», что и в поступках Этеокла.

С одной стороны — несомненная психологическая мотивировка преступления Клитемнестры.

1412–1420:

Сейчас ты мне изгнанье присуждаешь

И ненависть с проклятием народа,

Его ж ничуть в глаза ты не корил,

Хоть он, цены не зная, как ягненка

Из стад, богатых паствой тонкорунной,

Заклал свое дитя, мой плод милейший,

Чтоб укротить фракийские ветры.

Да не его ль изгнать отсюда нужно б

Во искупленье скверны?

Это одно. Клитемнестра — мать, и вот она мстит за свое дитя. Это, разумеется, ясно и психологически вполне пред–положимо как один из мотивов преступления. Но Клитемнестра приводит в дальнейшем еще два мотива, тоже вполне психологические.

1438–1447:

Лежит вот мой — да, мой вот оскорбитель,

Услада всяких Хрисеид под Троей.

И пленница–пророчица вот тоже,

Наложница его, судеб вещунья,

Супруга верная, по палубам

Ткать мастерица. По заслугам им:

Он так лежит вот, а она, как лебедь,

Пропев последний свой предсмертный плач.

Лежит его зазноба. Мне же дали

Еще вот радость — видеть их так вместе.

Ревность и месть за Кассандру, которую Агамемнон привез из Трои, — другой мотив, приводимый Клитемнестрой.

Наконец, о третьем мы уже упоминали, это «любовь» к Эгисту (Choe. 585–601). Ко всему этому надо прибавить и то, что хор, т. е. Эсхил, безусловно осуждает Клитемнестру, что может быть, конечно, только при условии полной вменяемости преступницы; или, что то же самое, здесь имеется в виду возможность и отсутствие преступления. Вот один из многих монологов хора.

1407–1411:

Чего ты, женщина, отведала лихого —

Земного ль яства иль питья

Из недра выпила морского,

Что отдалась безумью вся?

Забыла ты проклятия людские

И словно отрубила их;

Скиталицей уйдешь в края чужие,

Увидишь ненависть своих.

Словом, психологическая и нравственная мотивация налицо.

Однако наряду со всем этим в «Орестее» чуть ли не на каждой строчке мы встречаемся с таинственными словами: Зевс, Мойра, Эринния, Аполлон, Справедливость и пр. (таинственными прежде всего, конечно, чисто психологически). Если решение и поступок вкладываются человеку в душу извне, Аполлоном, Мойрой и пр., то уж, конечно, трудно говорить о психологическом происхождении этих решений и этих поступков. У Эсхила такая «мотивация» буквально на каждом шагу.

1468–1475:

О демон. На этот ты падаешь дом, —

восклицает хор, —

На двух Танталидов нисходишь бедою

И женскою яростью правишь ты в нем.

Терзается сердце тоскою…

На тело, как ворон, он, злобный, встает

И песни победы поет.

Клитемнестра подтверждает эти слова, по поводу чего хор снова жалуется на судьбу,

1481 — 1488:

Да, мощного, грозного демона ты

Здесь в доме теперь прославляешь,

Но — ах, не к добру злого рока черты

Ненасытного ты поминаешь.

Увы, от Зевеса нисходит оно.

Всему он виновник, он все совершает.

Да, что же у смертных без Зевса бывает?

Нам что не богами дано?

Наконец, Эгист так подробно рассказывает о предопределенном (и, значит, психологически не мотивированном) преступлении Клитемнестры, что мы уже не придаем почти никакого значения ссылкам ее на дочь Ифигению и соперницу Кассандру. Вот что говорит Эгист (лучше привести прозаически). «Радостный свет дня, в который совершилось мое мщенье. Сегодня я начинаю верить, что боги следят с высоты небес за преступленьями, совершаемыми людьми на земле, и мстят за них, раз я увидел, себе на радость, что он лежит опутанный сетями, сотканными Эринниями. Он поплатился за хитрости своего отца. Отец его, здешний царь Атрей, выгнал из города и из дома моего отца, Тиеста, или, выражаясь яснее, — своего брата, споря с ним за власть. Бедный Тиест, умоляя о снисхождении, вернулся домой. Ему обещали пощадить жизнь — и то только, чтобы не обагрять убийством его родную землю. Его отец, злодей Атрей, скорей любезно, чем искренно, пригласил моего отца на обед — в качестве приезжего — из мяса его детей, готовясь радостно, будто бы к жертвоприношению. Сам между тем скрыл от всех гостей отрубленные конечности — руки и ноги, и их не заметили. Отец мой не узнал сразу, в чем дело, и съел блюдо, оказавшееся, как вы видите, гибельным для нашего рода. Узнав затем о чудовищном злодеянии, он застонал и упал; его стало рвать от ужасной пищи, и он начал грозно проклинать род Пелопа. Опрокинув стол, он с полным правом стал посылать проклятья, желая подобной же гибели всем потомкам Плистена. Благодаря этому, как вы видите, убит был он. Настоящий виновник этого убийства — я. Нас было тринадцать человек у бедного отца; я третий сын, и он выгнал меня вместе с ним, когда я был ребенком, еще в пеленках. Богиня справедливости вернула меня домой уже взрослым. На чужбине я убил его, я употребил все средства для его гибели и увидел его в сетях возмездия, поэтому даже умер бы от радости» (1577–1601).