Фокусник из Люблина - [59]

Приняв решение, сразу же успокоился. Пожалуй, перестал думать. Дрожки повернули на Низкую, развернулись и покатили в восточном направлении — к Висле. Яше никак не удавалось вспомнить номер дома. Хорошо запомнились и ворота, и забор, но такого двора по дороге не было. Кучер дернул вожжи, дрожки стали.

— Может, это ближе к Окоповой?

— Может быть.

— Тут нельзя развернуться.

— Пожалуй, выйду и поищу сам, — сказал Яша, прекрасно понимая, насколько это глупо: с трудом давался каждый шаг.

— Как хотите…

Он расплатился и слез. Больная нога будто бы заснула, от колена и вниз. Только когда дрожки уехали, понял, как здесь темно. Улицу освещали лишь несколько коптящих газовых фонарей, на значительном друг от друга расстоянии. Немощеная улица вся в буграх, колдобинах и ямах. Яша попытался оглядеться, но разглядеть ничего не смог. Может, это вообще не Низкая? Милая или Ставки? Пошарил в кармане, нет ли спичек, хотя наверняка знал, что их там нет. Что он здесь — это чистое сумасшествие. Покончить со всем? Но как? Как это сделать? Не может же он повеситься или отравиться посреди улицы. Пойти к Висле? Но отсюда до Вислы будет верста или даже больше… С кладбища повеял ветерок. Стояла ли перед кем-нибудь еще такая дилемма? Он поковылял потихонечку к Окоповой, но дом как провалился. Подняв глаза, Яша увидел черное небо, усеянное звездами, занятое лишь своими небесными делами. И какое ему дело до фокусника здесь, на земле, попавшего в эдакую передрягу?.. Яша поковылял к кладбищу. Те, кто там лежит, уже завершили свой путь, покончили счеты с жизнью. Если б найти открытые ворота, а там — открытую могилу, он улегся бы в нее, устроил себе настоящие еврейские похороны…

А что еще ему остается?

6

Все же Яша повернул назад. Боль в ноге притупилась. Пускай ломается, пускай горит, пускай уже будет абсцесс! Он дошел до Смочи, пошел дальше. И вдруг возник этот дом. Все на месте: двор, ворота, забор, парадное. Тронул ворота, они отворились, и там сразу же обнаружилась лестница, которая вела в квартиру к сестре Германа. Хозяева были дома: сквозь занавески пробивался свет. Да, видно, судьбе пока не угодно, чтобы он умер! Неудобно входить без приглашения, с хромой ногой и такому растрепанному, небритому, неопрятному. Он сам себя уговаривал, подбадривал: ничего, в конце концов, и не такое бывает. Не выгонят же меня. А если и так, Зевтл уйдет со мной. Она меня любит… Свет, пробивающийся сквозь тьму, возвращал Яшу к жизни. Что-нибудь сделают с моей ногой, продолжал рассуждать он, может, еще можно ее спасти. Подумал, не вызвать ли Зевтл, чтобы подготовить их. Решил, что это все же глупо. Подымаясь по ступенькам, ковыляя и волоча ногу, Яша подымал столько шума, будто заранее решил предупредить о своем приходе. Уже заготовил первую фразу: «Вот вам нежданный гость!»… Но странная вещь. Внутри квартиры, видимо, были чем-то слишком поглощены, чтобы вообще обращать внимание на то, что происходит снаружи. Да, все приходится испытать, утешал себя Яша. Что там выгравировано на золотом кольце? «Все проходит». Он легонько постучал. Никакого ответа. Они, видно, в другой комнате. Постучал сильнее. Не слышно, чтобы кто-нибудь шел открывать. Постоял еще: смущаясь, покорно, готовый спрятать в карман все свое самолюбие. Пусть… Это мне дается во искупление грехов — так утешал его голос, идущий изнутри. Постучал еще три раза, очень громко, но опять никто не вышел. Яша ждал и прислушивался. Заснули они там, что ли? Повернул ручку, дверь отворилась. В кухне горела лампа. На железной кровати лежала Зевтл, а рядом Герман. Герман похрапывал — звучно, глубоко. Все внутренние голоса замолкли. Яша постоял, уставившись, потом отошел в сторону — в страхе, что кто-нибудь из двоих откроет глаза. Теперь им овладел стыд, какого он никогда не испытывал прежде, — стыд не за них: за себя, за унижение — унижение человека, которого, несмотря на всю его умудренность, на его жизненный опыт, оставили в дураках.

После он никак не мог сообразить, сколько же он простоял так. Минуту? Несколько минут? Зевтл лежала лицом к стене, со спутанными волосами, обнаженной грудью, будто совершенно раздавленная огромным брюхом Германа. А Герман был не совсем раздет — что-то вроде исподней рубахи, только заграничного производства, на нем было. Пожалуй, самое замечательное во всем этом зрелище — как хрупкая на вид кровать выдерживает эдакую тяжесть. Безжизненные, неподвижные лица. Если бы Герман не храпел, можно было бы предположить, что их убили. Две потрепанные фигуры, пара истрепанных рваных кукол лежит под одеялом. А где же сестра? И почему они оставили лампу?.. Яша удивлялся. И удивлялся, почему это он удивляется. Им овладело бессилие, горечь, опустошенность. Не то, что он испытал, когда обнаружил, что Магда мертва. Уже дважды за сегодняшний день раскрывалось перед ним такое, о чем лучше бы не знать. Он смотрел в лицо смерти и в лицо распутству и увидел, что все — одно. Даже стоя здесь и тараща на все это глаза, сознавал: с ним что-то происходит, какое-то превращение, трансформация, никогда ему уже не быть тем Яшей, каким был прежде. Последние двадцать четыре часа не похожи ни на один из предыдущих дней его жизни, не сравнятся со всем его прежним жизненным опытом. Это накладывает на него печать. Он увидел руку Бога. Приблизился к концу пути.