Флавиан - [14]

— А сейчас, ровно дитя на именинах, сияете! Такая перемена в лице обычно при крещении бывает: входит в купель один человек, выходит — другой, во Христе младенец! Я это много раз наблюдала, когда батюшке при Крещении прислуживала. Да ведь младенец и есть! Крещение ведь — второе рождение, вся прежняя жизнь с грехами в купели остаётся, а новая с «чистого листа» начинается.

— Матушка! А можно мне ещё раз покреститься, чтоб уж по-настоящему, вот как вы говорите, новую жизнь начать?

— А Вы, Лёша, уже были крещены когда-нибудь?

— В младенчестве был. Бабушка тайком от родителей где-то в подмосковном храме крестила, чтоб без паспорта, с этим тогда, говорят, строго было. Перед смертью незадолго, мне тогда двенадцать лет было, бабушка мне сказала, что я крещён во имя Алексея Божьего Человека, а кто он такой — я так и не знаю до сих пор.

— Ну, Лёшенька, это не беда. Я Вам житие Алексея Человека Божия почитать дам, даже подарю, очень трогательное житие. А вот креститься второй раз Вам нельзя — в Символе нашей веры сказано — «… верую во едино крещение во оставление грехов». Да и не к чему оно вам. Нам православным Господь всем даровал «второе Крещение» — Таинство Покаяния да прощения грехов через священника на исповеди. Вот этого-то «второго крещения» Вам, Лёшенька, у батюшки Флавиана и попросить бы, когда он вернётся.

— Исповедь? Это про грехи свои рассказывать? Ну, я не знаю, надо ли это… Чужому человеку такое про себя говорить, стыдно как-то…

— Вот это-то и важно, Лёшенька, дорогой, чтоб стыдно-то было! Чтоб от стыда под землю провалиться хотелось! Чтоб душа содрогалась от собственной грязи и мерзости, плакала бы и прощенья у Бога просила! Именно так Таинство Покаяния и совершается — когда стыдно. Малый стыд перед одним священником испытать — а великого стыда перед всем миром избавиться. Ведь все наши нераскаянные грехи на Страшном Судищи перед всем миром откроются. А по грехам и суд — «коемуждо по делом его». Ох и страшно Суда того, Лёшенька! Оправдание либо осуждение навечно будет! Представляете — навечно! Да, впрочем, человеку того и представить невозможно — вечность, — очень уж мы временным жить привыкли! А жизнь-то она вон — вжик и нету — пролетела! Вот только вчера, вроде, от украинского голода в тридцать втором сюда, в Т-ск, мы с сестрой с Полтавщины бежали, по лесам мимо кордонов ОГПУ пробирались, а уж тому скоро семьдесят лет минует.

— Матушка, вы простите нескромный вопрос, а сколько ж вам лет, что вы так всё хорошо помните? Даже поговорки эти про чай «по-господски»?

— Годков-то мне уж скоро восемьдесят седьмой пойдёт, вторую жизнь живу, у Бога занятую. А прибаутки те ещё от папочки покойного, Царствия ему Небесного, убиенному протоиерею Доримедонту, в детстве слышала.

— Матушка! А что значит вторая жизнь, у Бога занятая?

— Это, Лёшенька, значит, что в первой жизни я была Катерина-грешница, а теперь, уже шестнадцатый годок — ещё большая грешница монахиня Серафима. По одежде — монашка, по грехам — окаяшка. Пятнадцать лет уже в глинке лежать должна была, да милостивый Господь по молитве отца покойного, руками батюшки Флавиана, дал времечка на искупление. Я тогда уже помирать собралась — рак обоих лёгких с метастазами везде, а я ведь сама врачом была, кардиохирургом, всё понимала, и как помирать поэтапно буду тоже. Лежала в палате-двушке, в двухместной то есть, с соседкой — чтоб в одиночестве мыслями не мучиться — в своей же больнице в Т-ске, где сорок два года проработала. С соседкой по палате о политике всё спорила — вот ведь до чего ослепление бывает! Смерть у кровати стоит, а я — даёшь «перестройку»! Партия обновится, выведет из застоя! Коммунисты не подведут (и это я-то — дочь священника расстрелянного)! А соседка та, Наталья, жена кого-то там из обкома партии, всё мне про Бога — исповедайся мол, причастись, одни кости уж остались! А я — нет, мол, человек не должен унижаться перед судьбой, умирать надо гордо! Господи! Неужели ж это я была?! И вот приводит к Наталье моей муж-обкомовец попа молодого — батюшку нашего Флавиана — особоровать соседку мою, значит, а он, взглянул лишь на неё, благословил, и ко мне поворачивается. Смотрит пронзительно так, и говорит: «Вы ведь не жадная, правда? Подарите мне коробочку, что у вас под матрасом с левого плеча в изголовье, она вам не понадобится». Я так и охолонула, у меня ведь и впрямь коробочка там лежала, а в ней шприц и морфина смертельная доза — чтоб не мучиться, когда боли нестерпимыми станут, а мне и тогда уже баралгин лошадиной дозой кололи. В голове закружилось, не могу понять, как он про коробочку-то узнал? А он смотрит с улыбкой, но властно так, что я и сама не поняла, как коробочку свою заветную достала и отдала ему безропотно. Он её в портфель сунул и сказал: «я к вам завтра приду, вы с утра не ешьте ничего и не пейте». И соборовать соседку начал, поёт тихонечко, молитвы читает, а я как в тумане лежу, никак мыслей собрать не могу, что-то происходит со мной, а что — не пойму. Особоровал он соседку, причастил, попрощался и ушёл. А я так до утра глаз и не сомкнула — всё понять пыталась — не гипнотезёр ли был тот священник? А под утро моя соседка преставилась — тихо, не просыпаясь, вздохнула только и вытянулась, и лежит, улыбаясь чему-то. Я до семи сестру звать не стала, намучились они, сёстры-то, за ночное дежурство, сама их несчётно продежурила. Увезли от меня Натальюшку, Царство ей Небесное, а я есть вдруг захотела, просто мочи нет, и «Боржоми» из холодильника. Так этого «Боржоми» захотела, что аж во рту пузырёчки холодненькие почувствовала. Но лежу, терплю голод и жажду, удивляюсь, что болей привычных нету, жду того священника молодого, странного, огорошившего меня так неожиданно, вопросы для него заковыристые приготавливаю — всё ж в институте недаром пятёрку по атеизму имела, прости меня, Господи! Вот приходит, улыбается, напевает: «радуйся, Серафиме, Саровский чудотворче!»; у меня все вопросы как ветром сдуло — зарыдала я и остановиться не могу. Шесть часов батюшка у меня в палате просидел, всю мою душу перевернул, исповедалась я тогда первый раз с восьмилетнего возраста, когда после ареста родителей в детский дом попала… причастилась. А вечером, как врачи ушли, пришёл он с матерью Таисией, просфорницей соборной, тайной схимонахиней, Царствие ей Небесное, голубушке святой, и постриг меня «на смерть» с именем Серафима, в день тот память Серафимушки Саровского Чудотворца была. Чётки в руку вложил: молись, говорит, монахиня — Ангелом станешь! Вот так я с тех пор по этим чёткам и молюсь, износились вон уж, а поменять жалко — первое благословение в монашестве. Я тогда, после пострига, три дня не ела, молилась только и святую воду пила, а через две недели рентген показал, что лёгкие чистые, и метастазы ушли отовсюду. Через месяц после пострига я уже матери Таисии в просфорне помогала… А когда батюшку Флавиана сюда, в Покровское настоятелем назначили, он меня к себе келейницей взял. Так вот и живу вторую жизнь под батюшки Серафима Саровского покровительством, у батюшки Флавиана на послушании. Слава Богу за всё!