Флавиан - [12]

— Ну иду я весь надутый, и вдруг, почти на ровном месте — за корень ногой, да как хлопнусь, и лицом как раз в лосиный помёт. Тут уж я совсем рассвирепел, подскочил и, чего и на стройке в Москве себе не позволял, скверным словом выругался. Так выругался, что даже сам удивился — отродясь не сквернословил. Постоял, утёрся, плюнул и назад домой пошёл, ещё больше на весь белый свет рассерженный. Выхожу на полянку, там у меня штабелёк брёвен сложен был, вижу, что пришёл-то в обратную от дома сторону. Повернулся и снова к дому. А напомню, это без хвастовства, я наши леса (тем более участок свой) сыздетства лучше своего лица в зеркале знаю, ночью без фонаря, любую нужную кочку отыщу. И вот, примерно час спустя, выхожу я вновь к тем же брёвнам, на ту же поляну. Тут я уже и про «Дружбу» позабыл. Такого со мной в жисть не бывало. Развернулся и — в лес. Вот он ручеёк, а вот муравейник сдвоенный — правильно иду. Через час — я у брёвен там же. Нет, думаю, надо присесть отдохнуть, что-то с головой у меня, видно, не в порядке. Присел на нижнее брёвнышко под штабелем, закурил. Глядь, а слева на бревне старичок сидит незнакомый, в телогреечке рваненькой, в ушанке солдатской, я в задумчивости и не заметил, как он подошёл. «Угости, говорит, папироской». Я угостил, а как спички ему протягивал, коробок обронил. Наклонился поднять и вижу — ступни ног у старичка — босые, размера неестественно большого, и — ярко красного цвета. Ага, думаю, понятно — кто меня по лесу водил. Разгибаюсь, а сам тихонько, про себя «Отче наш» читать начинаю. Старичок как подпрыгнет: «Ты что, Сёмка? Сам ведь позвал!»

И исчез, как не было. Встал я с бревна, а тут как рухнет штабель, я, грешник, еле отскочить успел, а котомку мою накрыло. Термос в ней был, китайский, хороший — в крошево. Зато домой сразу, как ни в чём не бывало, вышел. Тот урок, слава Богу, накрепко усвоил. В немирном духе да без молитвы, не то что в лес, а и вообще — никакое дело в пользу не выйдет.

— Ну, Семён Евграфыч, тут у вас может и возможно — «в мирном духе» пребывать, а в Москве нынче вся жизнь — сплошной стресс — деньги, работа, жильё, личная жизнь… Да, собственно, личной жизни особенно и нету — не до неё всё, некогда. Живёшь — как за рулём по гололёду на «лысой» резине и без тормозов — давай ускоряйся, других обгоняй, «подрезай», лишь бы самому на обочине не оказаться. Так и гонишь, пока до своего столба не доедешь.

— Лексей! А и нужна она — такая жизнь-то? Много радости-то от неё?

— Радости немного, почти вобщем-то и нет. Да как иначе — сейчас все так живут. В Москве, по крайней мере.

— Ну, я думаю, и в Москве, возможно, не все, а вот у нас тут так гонки этой вообще нету. На печи, конечно, тоже не залежишься — в деревне работы много, но и рабства такого, как ты сейчас описал, — нет и в помине. Человеку нельзя так жить. В Евангелии сказано: «Кесарю — кесарево, а Божье — Богу». Соответсвенно, телу — необходимое, пищу там, одежду, по большому счёту, не так уж много-то и надо, а душе — веру, Церковь святую да молитву…

Из-за забора звонко закричал мальчишичий голос:

— Дядь Семён, дядь Семён! Москвича Алексея к себе батюшка зовёт!

— Ну, коли зовёт — иди, Лексей. А, у нас дверь открытая — приходи как домой.

— Спасибо, Евграфыч, Ниночка, благодарю за угощенье!

— Не за что! Во славу Божью! Приходите Алексей!

Флавиан встретил меня озабоченным взглядом.

ГЛАВА 4. БОГ

— Алексей! А у тебя мобильный с собой?

— В машине, в бардачке. Я его отключил. Не хочу ни с кем разговаривать, пока я здесь у тебя.

— Тогда понятно. Мне Женя сейчас позвонила, а ей врач Иринин. Ира Женин телефон им дала, так как твой не отвечает. Плохи у неё дела. Обследования показали рак, возможно, с метастазами. Будут оперировать, но результат непредсказуем.

— Ну так я ж ей денег дал на операцию, что я ещё должен? Не сидеть же с ней в качестве сиделки? И вообще, я с ней разведён!

— Ну да, помню. Наверное, и так, больше ничего не можешь, пока… Ну ладно. Пойдём, помоги мне паникадило к празднику почистить, а то я со своей тушей стремянку сломаю, а мать Серафима с неё не достаёт. Не сочтёшь за труд?

— Да ты что? С удовольствием! Справлюсь я с этим твоим кадилом?

— Паникадилом! Это люстра такая в главном приделе. Справишься. Зубной порошок на тряпочку и чисти — вся премудрость.

— Ну, тогда, пойдём!

И мы вошли в храм.

В храме я не был давно. То есть — в нашем русском православном храме. С тех пор, как «загранка» стала доступна советскому человеку, я успел побывать в соборе Святого Петра в Риме, в Афинском Парфеноне, в храмах Луксора в Египте, был даже в буддистском дацане в Бурятии. А когда я был в нашем храме, вспомнить не смог — то ли в детстве, то ли позже. А ведь точно был когда-то.

Даже странно: Андрюшка, вон — поп, Женька, оказывается, — верующая, моя бывшая «благоверная» и то успела «отметиться», а я — мимо. И почему?

Флавиан лишь завёл меня в церковный притвор и тут же вышел за зубным порошком, а я остался в храме один.

Первое, что сразу же поразило меня, это какая-то особая тонкая тишина. То есть я слышал из-за открытого окна пенье птиц, звуки голосов, мотоцикл где-то протарахтел. Эти звуки были рядом, но — не здесь, и шли они из какого-то другого пространства, которое казалось никак не связанным с тем, в котором я находился сейчас.