Флавиан. Армагеддон - [53]

С западной стороны, с которой храм был нам виден от крыльца архондарика, к нему было пристроено широкое крыльцо, разделённое на три арки: более узкую центральную, за которой располагалась входная дверь в само здание церкви и над которой возвышалась простая, но стройная и изящная в своей простоте двухъярусная колокольня, и две более широкие боковые.

В левой арке висели массивное деревянное било и состоящее из двух полусогнутых полос металлическое.

В правой, за тонкой стеклянной перегородкой, защищающей от ветра и косого дождя, стоял круглый греческий подсвечник с песком и аналой с лежащей на нём иконой святого великомученика Георгия Победоносца.

Слева от храма стояло недостроенное вытянутое одноэтажное здание, ещё дальше за ним поднималась в небо вершина горы с заметным квадратиком то ли домика, то ли часовни на самом верху.

— Смотри, отче! — показал я на него Флавиану, — прямо Афон с храмом Преображения на вершине!

— Мы так и называем эту гору между собой, нашим Афоном! — подтвердила по-русски монахиня, вышедшая вместе с нами из дверей архондарика.

Мы повернулись к ней. На монахине был видавший виды подрясник с надетым сверху большим рабочим фартуком, апостольник и очки, лицо широко улыбалось.

— Вы русская, матушка? — спросил я её несколько бесцеремонно.

— Я из России, а по происхождению — из русских немцев с Поволжья, — так же улыбаясь, совершенно без смущения ответила монахиня. — Поэтому старец, когда постригал меня в схиму, дал мне имя Германика.

— В схиму! — удивился я, видя, что ей трудно дать на вид более сорока лет. — А вы давно в этом монастыре? Вы сюда приехали ещё мирянкой или уже монахиней?

— Я здесь около восьми лет, приехала сюда монахиней, отставной игуменией, — с той же улыбкой ответила она.

— Игуменией?! — в один голос удивились мы с Флавианом.

— Ну да, — спокойно подтвердила мать Германика. — Нас здесь две бывших русских игумении, я и мать Херувима.

— Но как же вы оказались здесь? — не вытерпел я. — И почему вас отстранили от руководства монастырями?

— Нас никто не отстранял, — рассмеялась мать Германика. — Мы с матерью Херувимой сами подали прошения об освобождении нас от игуменской должности и о переходе в клир Элладской Церкви. Епархиальное начальство поняло наши мотивы и удовлетворило эти прошения! Мы официально перешли из клира Русской Православной Церкви в клир греческой, с сохранением монашеского звания.

— Но почему? — продолжали недоумевать мы с Флавианом.

— Потому что мы поняли, что невозможно дать другому то, чего не имеешь сам. Невозможно быть матерью сестрам и духовной наставницей, если ты сама ещё не понимаешь, что такое монашеская духовная жизнь, и не умеешь ею жить. Если ты не получила от опытного наставника живого опыта молитвы и борьбы с помыслами, если не видишь перед собой примера уже стяжавших благодать и находящихся в истинном послушании!

— А разве бывает «не истинное послушание» у монаха? — прервал её я.

— Конечно! У нас в русских, особенно женских монастырях под послушанием вообще чаще всего понимается просто работа — «сестры, идите на послушание в коровник!» или «моё послушание — кухня!».

Но даже там, где под послушанием подразумеваются отношения старших и младших в монастыре, под этим термином в основном имеется в виду просто дисциплина: послушный монах — это монах, умеющий беспрекословно выполнять приказания своего игумена или духовника!

— А разве беспрекословное выполнение приказаний не есть обязанность монаха, обозначенная в одном из трёх обетов при постриге? — продолжал вопрошать я.

— Конечно, конечно! — закивала мать Германика. — Только истинное послушание от «неистинного» отличается, как и грех от добродетели, только мотивом.

— Грех от добродетели мотивом? Не понял, это как? — удивился такому сравнению я.

— Очень просто, — пожала плечами мать Германика. — Преступник убил, чтобы ограбить, — грех. Воин убил врага, защищая Отечество, — добродетель! Или один человек подал милостыню, чтобы потщеславиться перед людьми, — грех; другой подал из сострадания — добродетель! Действия в обоих случаях одинаковые, но плод для души того, кто их совершил, разный! А определяет этот плод — мотив.

— А, ну Вы это имеете в виду! — согласно кивнул я. — Но к монашескому послушанию-то как это относится?

— Очень просто! — опять улыбнулась мать Германика. — Мотивом для монашеского послушания может быть страх наказания, желание похвалы, карьерные соображения, а может — и должна быть — любовь и абсолютное доверие духовному наставнику. Только такое послушание приносит монаху благодать Святого Духа и умножает в нём Любовь, привлекает в его сердце Христа!

— Это Вы уже здесь поняли? — спросил её Флавиан.

— Так нас старец учит, геронда Георгий, — ответила монахиня.

— А как Вы попали сюда, как познакомились с ним? — продолжал я расспросы. — Вы простите, может, я что нескромное спрашиваю?

— Да нет, что Вы! — рассмеялась мать Германика. — Чего же тут нескромного, нормальные вопросы!

Мы с матерью Херувимой в одном монастыре монашескую жизнь начинали, я туда на два года раньше её пришла, в середине девяностых. Наша матушка игумения была очень верующей, очень благоговейной, молитвенной, можно сказать, подвижницей. Но нас, сестёр, ничему духовному не учила — у неё и самой духовника не было, кроме официально назначенного епархией, которого мы самое большое раз в год в обители видели. И тот был женатый протоиерей, монашество не понимал и не любил и, приезжая, исповедовал всех наскоро и быстренько уезжал.