Фистула - [28]

«Вы оскорбляете животных такими сравнениями. Не нужно обманывать себя. В чудовищах нет ничего звериного. Чудовище – это не бык, не тигр и не пёс. Чудовище – это человек».

Я попытался высказаться – мне хотелось извиниться в ответ на вполне справедливый, хоть и банальный упрёк, – но не сумел издать ничего, кроме пустого рыбьего хлопанья. Кусачее солнце стало жечь сильнее, но мне не удалось даже прикрыть глаза рукой – ту буквально парализовало. Мне сразу же стало ясно, что наступит дальше. И действительно – через мгновения вдали послышался гул. Приближался поезд, хотя я ещё не мог его разглядеть в нескончаемой зелени. Снова посмотрев на большую чёрную собаку, я увидел её настоящую форму. Живот был вспорот до мяса, глазные впадины – забиты землёй и травой. Она оскалилась, изо рта закапала красноватая слюна. Костлявый шум бегущего состава стал слышен отчётливо. Поезд нёсся вперёд, а русалочье тело так и лежало на рельсах и не могло никуда деться, хоть я и прикладывал к этому все усилия. Рельсы завибрировали. Большая мёртвая собака наклонила морду, обнюхала моё лицо (кровавая слюна капала мне на лоб). Прости, прости, хотелось мне ей сказать. Но она развернулась и бросилась наутёк, а я зажмурился, потому что солнце светило уже просто нестерпимо. И сколько-то ещё поднимался шум, и наконец-таки меня оглушил весёлый гудок и поезд промчался по мне, не спотыкнувшись. Наступила скучная пауза, тоскливое эхо гудка удалялось, и потом я всё-таки проснулся. Комар-смельчак впился мне в бровь и сию секунду погиб. Зря я оставил окна открытыми. За стеной Капитан своим храпом сворачивал горы. Спала ли сестра? Шесть минут четвёртого.

Снилась музыкальная перчатка. Налипшая мне на левую руку, она служила единственным источником света в укромной темноте. Её болезненной жёлто-зелёной люминесценции хватало, чтобы разглядеть, как вокруг меня плыли по воздуху гипертрофированные моллюски. Пухленькие прозрачнотелые морские ангелы, дрыгая крылышками-параподиями, охотились за морскими чертями, обхватывали их спиралевидные раковины и высасывали оттуда хлюпких жертв. Только я сделал движение пальцами, как из перчатки полились чистые горькие звуки, и моллюски спешно рассредоточились, но потом снова приблизились – свечение привлекало их. Я принялся осваивать необычный инструмент, прикасаясь правой рукой к разным точкам на перчатке. Каждое место отвечало за звук определённой тональности и высоты: так, звук на подушечке безымянного пальца был выше, чем у мизинца, а самые низкие издавал большой палец. Во сне я отличался незаурядным талантом и довольно быстро смог произвести на свет чудную мелодию, неизбежно жалостливую – перчатка звучала какой-то смесью органа, терменвокса и искорёженного кастратского голоска. Вязко, протяжно и сумрачно. Я замер, но мелодия продолжилась. Один за другим моллюски начали подсвечиваться в темноте, и вот уже сотни мутных огоньков парили вокруг. Но затем мелодия стала затухать, огоньки – гаснуть, и когда я попытался снова нажать на перчатку, та не сработала. Теперь она больно стягивала кожу. Кисть как бы съёживалась. Я попытался снять перчатку, но снимать было нечего – она не просто прилипла, но соединилась с кожей, зеленоватое свечение проникло под эпидермис. Я тщетно расчёсывал ладонь, когда вдалеке, куда так и не дотянулось свечение ни одного моллюска, раздался детский крик.

«Папа! Папа! Постель горит! Папа! Пожар! Я горю! Я горю!»

Голос девочки был таким знакомым, ещё не растворившимся в минувших днях, – я почти догадался, кто это кричал. Я побежал на крик, но никакого пламени не видел. Девочка продолжала звать отца. Я бежал в темноте, и становилось жарче. В горло полез дым. Девочка кричала где-то рядом. Я понял, что приближаюсь к ней, перешёл на шаг и выставил руку, вскоре наткнулся на раскалённую стену. Когда я смекнул, что огонь и сам чёрен, было уже поздно. Тело моё загорелось, и с первыми ласками пламени голос девочки тоже как будто вспыхнул и рас кро ш ился, ра спал ся на па и па и по и жар и го и рю. Мелодия, сыгранная на перчатке, зазвучала вновь. И когда я проснулся, она ещё некоторое время оставалась со мной, всё такая же печальная. Но потом и он а ра спал ась н а от дель ны е зву ки. Шесть одиннадцать.

В доме ещё все спали. Я предпринял вылазку в ванную, смыл сажу снов. Следовало ли мне беспокоиться по поводу явных признаков нездоровья? Возвратившись в свою комнату и сделав зарядку, я до восьми просидел в лоджии. Вид подкрашенных майским солнцем цветов пробуждал то или иное воспоминание о матери – из тягостного периода, когда она помешалась на чистоте и, не унимаясь, таскала в дом растения, заставляя ими все подоконники, а потом и полки, и столы, и углы, вообще любое место. Растения очищают воздух, объясняла она; тут запах, тут запах и пыль в воздухе, и мелкие жучки залетают в нос, твердила она; квартира отравлена, зелень вберёт в себя всю отраву, только нужно каждый день протирать листья, потому что в пыли плодятся жучки, а скоро они могут начать плодиться в наших мозгах, если мы срочно не очистим этот грязный воздух, – так она нашёптывала самой себе, вооружая нас с сестрой тряпками и большими пластиковыми бутылками с водой.