Финская баня - [15]

За ужином хозяин расспрашивал их, как чувствовали себя в дороге, устали ли, смогут ли завтра опять стать на лыжи и махнуть по тому же маршруту, добавить еще километров десять–пятнадцать. Сначала говорил Юхан, и по его тону можно было понять, что он чувствует себя бодро, не устал ничуть, — так показалось Колотаю. А сам он сказал, что они шли хорошо, резво, не переутомились, хотя ехать лесом по целику тяжело, невозможно развивать нужную скорость, как по ровной дороге или слежавшемуся снегу, на котором лыжи не проваливаются, а идут поверху. Снег был мягкий, сыпучий и летучий, как пух, он еще не слежался, хотя уже прошло два месяца зимы… Два месяца зимы, два месяца войны. Там, на линии огня, на линии Маннергейма, умирают люди — с одной и с другой стороны, а он сидит себе тихо, и рад, что уцелел, не лег костьми там, на заснеженной глади Кривого Озера, где полегли его товарищи–друзья. Как можно оставаться спокойным, как можно играть в какие–то лыжные походы и неизвестно для чего? Хапайнен не говорит, что он задумал и какой у него план, но теперь Колотай догадывается, что дорога их лежит не на Восток, а на Запад. А на западе, что знает даже школьник, находится Швеция. Не туда ли они вострят свои лыжи? В конце концов, теперь он во власти обстоятельств, которые пока что складываются вроде в его пользу, значит, не нужно спешить, подгонять события, пусть все идет самотеком, точнее, так, как планирует это хитрый финн Якоб Хапайнен — Серебряный…

Он возвращается к реальности, слышит чужой непонятный язык, видит за столом слева от себя Хапайнена и его сына, а справа — его щуплую жену Марту в неизменном чепчике синего цвета, из–под которого на шею выбиваются светлые, овсяного цвета волосы с вьющимися концами… Наконец, они о чем–то договорились, как по команде посмотрели на него и улыбнулись: не иначе, говорили о нем. Но что — только им известно. Не станет же он из–за этого на них злиться. Его и так здесь приняли как своего, а могло быть совершенно по–другому. Вспомни наручники, которые показывал Хапайнен в начале их дороги, а потом спрятал в карман…

Все умолкают, устанавливается тишина, но лишь на минуту, собирается говорить хозяин. Он постучал вилкой по тарелке и начал:

— Если все будет идти нормально, если за ночь вы сможете хорошо отдохнуть и не будут сильно болеть ноги, вы завтра снова можете идти на тренировку, только не перестарайтесь. Вы просто должны поддерживать форму, чтобы не опускаться ниже имеющегося уровня. Не ниже! Выше, если сможете — давайте. Что ты на это скажешь, Васил?

— Мне кажется, вы говорите правильно. Знаю по себе: когда пойдешь косить первый день, то назавтра болит все тело, как побитое, но поработаешь несколько часов — и вся боль куда–то исчезает, все становится на места, и ты снова косишь, как нормальный косарь… Возможно, завтра у нас и будут болеть ноги, это не страшно: станем на лыжи и пойдем, норму свою выполним, — закончил Колотай свой длинный монолог.

— Люблю смелых людей, — сказал на это Хапайнен. — Ведь что это за мужчина, если он плачет от боли? Мужчина — солдат, должен быть готов ко всему. За сегодняшний день я ставлю вам «отлично», а завтра — будет видно.

— «Пераначуем — болей пачуем», как говорят белорусы, — вставил Колотай свою поговорку — пусть знают финны.

— А можно понять, — сказала на это хозяйка. — Это очень хорошо, что ты белорус, а не русский. Я русских не люблю…

— Ты снова за свое, — криво улыбнулся Хапайнен, — не можешь успокоиться. Что тебе сделали русские?

— Как что? Ты еще спрашиваешь. Они вон сколько нашей крови пролили. И еще проливают… Вот скоро сыну твоему идти на войну. А с войны не все живыми возвращаются, — уже даже злилась на мужа хозяйка: — А ты — что тебе русские? Не сделали, так могут сделать…

— А вот и не сделают. Я их перехитрю. И не только русских, но и своих. Вот увидишь. Пусть только парни натренируются, укрепят мышцы. Я им поставлю задачку, что они ахнут. И ты тоже, моя верная Марта, — сказал Хапайнен как–то слишком серьезно.

— Если бы так было, как ты говоришь, если бы так было!

Она замолчала — можно было подумать, что злится на своего мужа. Но нет! Такой уж, видимо, был характер у этих северных людей, суровых и готовых ко всему, даже к самому худшему. Вот почему они так упорно защищаются от сильного восточного соседа и не хотят пускать его на свою землю.

После ужина мужчины пошли хлопотать по хозяйству, а хозяйка занялась школьниками. Она их кормила, проверяла уроки, они даже вместе пели свои песни, а ребята помогали ей на кухне: помыть посуду, принести дров, вынести золу и еще делали всякие другие мелкие работы. Колотаю это сразу бросилось в глаза, и он подумал, что воспитание в семье Хапайненов поставлено на надлежащую высоту.

А мужчины пошли в сарай, который находился недалеко от гумна, которое у финнов включало не только ток, но и ригу. А сарай соединялся с гумном навесом, под которым могли стоять сани, санки, возок, телега, всякий сельскохозяйственный инвентарь, даже жнейка или косилка. Хотя у них тут же был и сеновал, с которого сено по чердаку передавалось в сарай, тоже сначала на чердак, а оттуда — на корм животным. Здесь же в пуне стояла сечкарня, они резали сечку и готовили паренку коровам, как это делали и дома у Колотая. Строения эти были просторные, леса у них хватало. Сарай тоже сложен из дерева, из кругляков, но снаружи обшит досками, так что животные были хоть немного укрыты от холода. Как уже заметил Колотай, дома здесь строились с закрытыми дворами, то есть все строения создавали замкнутое квадратное пространство, спасающее людей и животных от пронзительных зимних ветров и снежных завалов. У Хапайненов постройки размещались в два «шаронга», как говорят у нас в Беларуси, — дом стоит отдельно, а перед ним метров за тридцать в один ряд — все хозяйственные постройки. Но та или иная форма размещения построек зависела, видимо, от вкуса или даже средств хозяина: без денег особо не размахнешься.