Фима. Третье состояние - [53]

Фима припомнил одну из любимых притч старика – историю об известном праведнике и конокраде, которые обменялись одеждой и таким образом словно обменялись своими личностями, за чем последовал трагикомический обмен судьбами. Вот только в чем отец видел подлинную мораль сей притчи, в противовес морали кажущейся? Как ни старался Фима, вспомнить не смог. Зато ему удалось вполне зримо нарисовать в голове украинскую корчму из грубо отесанных бревен, окруженную тьмой, ветром и бескрайними заснеженными степями. Он даже услышал волчий вой.

– Черт! – буркнул таксист. – Мы так всю ночь тут проторчим!

И, выжав газ, пролетел перекресток на красный свет, с ревом рванул по пустынным улицам, словно нагоняя потерянное время, и тормоза визжали на поворотах, когда машина срезала углы.

– Что это вы устроили? – вопросил Фима. – Шестиминутную войну?

– Аминь! – отозвался таксист.

“Завтра, – твердо решил Фима, – завтра же с утра первым делом отвезу его в больницу на обследование. Силком, если придется. Эти посвистывания – что-то новое. Конечно, он просто мог разнообразить свой репертуар, рассказывая эту свою комическую интерпретацию истории про железные дороги. Или же это всего лишь простуда, а я и на сей раз теряю чувство меры? Но как я могу потерять то, чего у меня никогда не было”.

Надо будет позвонить Цви, его брат заведует отделением в медицинском центре “Хадасса” на горе Скопус. Пусть устроит отцу отдельную палату со всякими роскошествами. Этот упрямец, упертый сионист-ревизионист, не захочет слышать даже слова такого – “госпитализация”. Тут же взорвется на манер пробудившегося вулкана. Может, попросить Яэль, чтобы она его как-то умаслила? У старика всегда была к ней слабость. “Теплый уголок в сердце” – так он это называет. Наверное потому что убедил себя, будто Дими – его внук. Так же, как в том, что Индия населена арабами, а раби Нахман Крохмаль встречался с Ницше, а я – этакий великий еврейский историк, попусту растративший свой талант, или свихнувшийся Пушкин. Как же смехотворны, нелепы и глупы до отчаяния ошибки тех, кто отказывается взглянуть реальности в глаза.

И как только в мыслях его пронеслись слова “в глаза”, тут же вспомнил он пса Уинстона, умирающего где-то там в низине, объятой тьмой кромешной.

Буквально наяву видел, как остатки крови истекают из разверстых ран, предсмертную агонию. И следом, будто озарение, – мысль, что этот ужас не что иное, как косвенное следствие происходящего на удерживаемых Израилем территориях Иудеи, Самарии, Западного берега реки Иордан.

– Нам нужен мир, – сказал Фима, – невозможно продолжать в том же духе. Вы не считаете, что нам следует превозмочь себя и начать с ними диалог? Ну что это за страх перед разговорами? От разговоров никто не умирает. И, кроме того, разве не в умении разговаривать мы в тысячи раз превосходим их?

– Да в колыбели давить их надо, – сказал таксист. – Чтоб головы не подняли. Чтоб прокляли эти безумцы тот день, когда поднялись против нас. Вот этот дом?

На Фиму вдруг накатила паника, он испугался, что не хватит денег расплатиться с таксистом. Ладно, отдаст ему в залог свое удостоверение личности, а завтра сходит в диспетчерскую таксомоторного парка и оплатит долг. Вот только где же его удостоверение? Но спустя секунду выяснилось, что Тед Тобиас предусмотрел любое развитие событий и заранее расплатился за поездку Фима поблагодарил водителя, пожелал ему счастливой дороги и, выходя из машины, спросил:

– Так как же? До каких пор мы будем убивать друг друга?

– Да хоть еще сто лет, если понадобится. Как это было в библейские времена. Не бывать такому – миру меж евреями и теми, кто хочет их уничтожить. Либо они сверху, а мы под ними, либо они под нами. И однажды явится Мессия и укажет им их место. Доброй ночи, господин. Нечего их жалеть. Лучше бы в нашей стране евреи начали наконец жалеть евреев. В этом наша проблема.

В подъезде, у самой лестницы, под почтовыми ящиками, сидел какой-то толстяк, лицо закрыто тяжелой накидкой. Испуганный Фима чуть было не выскочил обратно на улицу, не кинулся вслед за такси, которое разворачивалось, чтобы уехать по уходящему вниз переулку. На миг ему причудилось, будто этот бездомный толстяк в подъезде – он сам, и сидит он, дожидаясь рассвета, потому что потерял ключи от квартиры. Но тут же отогнал столь странную мысль, без сомнения вызванную усталостью, – никакой это был не человек, а свернутый в рулон рваный матрас, оставленный кем-то из соседей. И все же Фима зажег свет в парадном и долго искал в карманах ключ. В его почтовом ящике белел какой-то листок, возможно письмо, но Фима решил оставить это до завтрашнего утра. Если бы не усталость, растерянность, если бы не столь поздний час, он бы не отступился. Не смолчал бы, ответил таксисту. Попытался убедить его, привел бы железные аргументы, спокойно, без гнева и ярости. Наверняка под слоями жестокости и страха, которыми отравлен рассудок этого человека, сохранились ростки разумного. Надо лишь верить в то, что можно высвободить в человеке Добро. Ведь есть еще шанс привлечь на свою сторону сердца, открыть чистую страницу, начать с нового листа. Во всяком случае, единственный его долг – не оставлять этих попыток. Не капитулировать.