Фима. Третье состояние - [108]

Выходит, ему надо учиться. А ведь учиться он-то умеет. И он научится. Постепенно.

И начнет завтра же. Хотя завтра уже наступило – время за полночь.

Фима заколебался: не лечь ли прямо в одежде в отцовскую постель и заснуть? Но решил, что жаль понапрасну тратить такую особенную ночь. Лучше обследует квартиру. Проникнет в ее тайны. Начнет обретать первичные знания о новом своем королевстве.

До трех часов ночи Фима бродил по комнатам, открывал шкафы, исследовал недра комода, черного и тяжелого, копаясь в каждом ящике, обнюхивая под матрасами, под покрывалами, под стопками отцовских белых рубашек, все еще дожидавшихся глажки. Проводил ладонью по парчовой обивке. Ощупывал и взвешивал на руке серебряные подсвечники и кубки. Скользил ладонью по лаку, покрывавшему старинную мебель. Сравнивал чайные подносы. Обнаружил под кружевной скатеркой швейную машинку “Зингер” и извлек глухой звук из сверкающего рояля “Бехштейн”. Выбрал хрустальный бокал, налил себе немного французского коньяка и, подняв бокал, приветствовал шесть ваз, в каждой стояли стройные гладиолусы. Открыл, освободив от шуршащей целлофановой обертки, коробку великолепных швейцарских шоколадных конфет. Найденным на отцовском письменном столе павлиньим пером пощекотал хрустальную люстру. С осторожностью извлек мягкие, нежные звуки из сервиза фирмы “Розенталь”, сработанного из тонкого фарфора. Перебирал вышитые салфетки, надушенные носовые платки, шерстяные и муслиновые шали, обнаружил целую коллекцию зонтов, среди которых оказался и старинный зонтик от солнца, из голубого шелка, комплекты перчаток из лучшей кожи, просмотрел собрание пластинок с итальянскими операми, которые отец любил слушать, включая старинный граммофон на полную громкость и подпевая своим тенором синагогального кантора, иногда – в обществе одной или двух своих приятельниц, которые, восторженно глядя на него, попивали крепкий и горячий русский чай из стаканов с подстаканниками, оттопырив в сторону мизинчик. Извлек белоснежные столовые салфетки из позолоченных колец, на которых были выгравированы шестиконечная звезда “Щит Давида” и слово “Сион” на иврите и латинице. Внимательно разглядел картины на стенах гостиной, на одной из них красивый цыган плясал в компании с медведем, и казалось, будто медведь улыбается. Провел ладонью по бронзовым бюстам Герцля и Зеэва Жаботинского и вежливо осведомился: “Как ваше здоровье нынче?” Налил себе еще немного коньяка, подкрепился швейцарскими конфетками из вскрытой бонбоньерки и в одном из дальних ящиков обнаружил серебряные, инкрустированные перламутром коробочки с нюхательным табаком, а затем и черепаховый гребень, которым мать закалывала свои светлые волосы. Только вязаную голубую детскую шапочку с помпоном не удалось ему нигде отыскать. Ванна стояла на львиных лапах из меди, потемневших от времени, а на полке в ванной комнате выстроились заграничные коробки с солями для купания, всевозможные масла, мази, какие-то лекарства и таинственные кремы. На крючке, к его удивлению, висела пара дамских шелковых чулок старинного, ныне вышедшего из моды фасона, со швом сзади, и, изучая эти чулки, Фима ощутил легкую судорогу в чреслах. А потом направился на кухню, исследовал содержимое холодильника и хлебницы, вернулся в спальню, вдохнул ароматы белья, тоже шелкового, сложенного на полках со всей тщательностью, под линеечку. На какую-то минуту Фима показался себе сыщиком, методично изучающим пядь за пядью место преступления в поисках одной-единственной улики, крошечной, но бесповоротно обличающей преступника. Только что за улика? И какое преступление? Фима не утруждал себя раздумьями по этому поводу, потому что дух его воспарял все выше и выше. Все эти годы страстно желал он найти место, где почувствует себя как дома, но ни единого раза не удалось ему испытать это чувство – ни в детстве, ни в странствиях, ни в период семейной жизни, ни в собственной квартире, ни в гинекологической клинике, ни у друзей, ни в своем городе, ни в своей земле, ни в своем времени. Быть может потому, что желал он невероятного. Вне пределов своих возможностей. Вне пределов всех человеческих возможностей. Вот и нынешней ночью, в окружении бесчисленных предметов, будоражащих его, но скрывающих самое главное, он все так же понимал, что реализация этого сокровенного желания – вне пределов его возможностей.

И сказал он тогда:

– Ладно. Изгнание.

И добавил:

– И что?

Король Ричард Третий у Шекспира напрасно предлагал свое царство за коня. А вот он, Эфраим Нисан, нынче, около трех часов ночи, готов отдать все свое наследство за один день, за один час абсолютной внутренней свободы, за чувство дома. Хотя и ворочалось в нем сомнение, что между чувством дома и абсолютной внутренней свободой есть некоторое противоречие, которое вряд ли сгладят даже Иоэзер и его счастливые товарищи, что будут жить здесь через сто лет.

В пять утра он уснул, как был, в одежде, и спал до одиннадцати. Да и проснулся не по своей воле: верные друзья вернулись, чтобы посидеть с ним, чтобы облегчить его горе. Женщины принесли кастрюли со всевозможными деликатесами, а мужчины изо всех сил старались окружить сироту Фиму любовью и добротой, теплотой и симпатией. Вновь и вновь пытались они втянуть его в беседу, обменяться мнениями по разным аспектам текущей политики, но Фима в разговорах участвовать не желал, хотя и одаривал гостей улыбкой или кивком головы. Он позвонил Дими, обрадовался от всей души, узнав, что мальчику интересны и коллекция марок, и собрание монет, но с одним условием: они совместно во всем разберутся и Фима будет его партнером всегда. Фима пока сохранил в тайне, планируя устроить Дими сюрприз, что в одном из ящиков обнаружил оловянных солдатиков, которыми играл в детстве, а теперь они перейдут к Челленджеру.