Философия и событие. Беседы с кратким введением в философию Алена Бадью - [32]

– Вот как раз по поводу гигантских машин вроде большого адронного коллайдера, который вскоре будет запущен в CERN в Женеве. Тысячи физиков примутся искать бозон Хиггса, гравитон и другие базовые частицы. Эти машины называли «философскими инструментами». Можно ли сказать, что физика приступает к проблемам греческой онтологии? Становится ли она онтологией?

– По моему мнению, в этом нет никаких онтологических вопросов. Речь идет о региональных вопросах – о точной природе трансцендентального того материального мира, который мы знаем. Они относятся не к бытию как бытию, а к определенному бытию феноменов в строго материальном масштабе, то есть бытию, которое мы можем эмпирически проверять. Поразительно, что эти вопросы развиваются теперь уже не благодаря новым гипотезам, а посредством новых машин. Впрочем, физика находится в постоянном кризисе с тридцатых годов. Это признают и вполне ортодоксальные физики. Никто точно не знает, что такое квантовая физика. Ее математический аппарат внушает доверие, но как физический аппарат она остается крайне странной.

Физика разорвана на две части. Не удается объединить силы на уровне последовательной мысли, и, кроме того, бег вперед идет сразу в двух направлениях – благодаря математическим моделям: настолько изощренным, что просто нет протокола проверки их эмпирической ценности, и благодаря техническим экспериментам – столь сложным, что их результаты ставят больше вопросов, чем решают их. Это очевидная ситуация кризиса не заставит меня ни на йоту отступить от моей позиции, заключающейся в том, что физика – это, конечно, наука, но при этом именно гигантская наука контингентности определенного мира. И по этой причине она не является онтологией. Она настолько погружена в контингентное, что вполне можно вернуться к античной идее существования других миров, управляемых совершенно другими законами.

– То есть физика привязана к нашей животной конституции, тогда как математика относится к чистой мысли?

– В том, что касается мысли, я являюсь сторонником учения об эмерджентности. Жизнь – это универсум, не сводящийся к материи, а мысль – универсум, не сводящийся к жизни. Во всяком случае, мысль – это деятельность особого рода. Когда же, как в случае физики, мы оказываемся в прогале между мыслью и эмпирическими, то есть нашими собственными пределами, мы попадаем в фигуру мысли, которая соотносится с чем-то отличным от себя. Нужно хорошо понимать, что это иное соотносится с трансцендентальным мира, в котором живут те животные, коими являемся мы сами. С этой точки зрения, физика остается привязанной к нашей уникальной животной природе. Но не математика. Я утверждаю, что любой мыслящий дух, каковое бы ни было его органическое строение и его материальное место, понимал бы математику. Точно так же теорема, утверждающая существование бесконечного числа простых чисел, доказанная 2500 лет назад, сохраняет для нас свою истину и красоту. Возможно, другой мыслящий дух был бы сильнее нас в математике, имел бы другие идеи или открыл бы те области математики, которые мы себе даже представить не можем. Но их можно было бы обсуждать с ним, основываясь на совершенном равенстве в мысли. Такова была мысль Спинозы и, пусть и в ином отношении, мысль Лейбница: математика достаточно абсолютна, чтобы о ней можно было спорить с Богом.

– Вот она – общая тема для разговора!

– Я сказал бы, что по вопросу об общей теме разговора для людей и Бога есть два разных лагеря. Одни считают, что с Богом можно спорить только о математике, а другие – что только о морали. Но трудно представить, как с Богом можно было бы поспорить, к примеру, о музыке. Не очень-то понятно, какие уши у Бога, и что это такое вообще. Наверное, можно было бы поговорить о физике, но Бог просто сказал бы: «Ну да, это так, потому что я создал этот мир таким!». Напротив, ясно, что с Богом можно спорить о морали.

– Однажды один университетский преподаватель сказал мне, что Вы – Лейбниц без Бога.

– Конечно, так можно, наверно, сказать. Но если Вы уберете из системы Лейбница Бога, по ней пройдет волна разрушительных последствий. Мир уже не будет лучшим из миров, он станет совершенно контингентным, а если он совершенно контингентен, следует убрать принцип предустановленной гармонии, а если его убрать, человеческое действие не будет ничем руководствоваться… Одно следствие за другим – и вся система едва ли не рассыплется. Так или иначе, совершенно ясно, что Лейбниц был убежден, что о математике с Богом поговорить можно. Он даже вывел из этого, что мир является результатом математического расчета, сделанного Богом. Он попытался математизировать физику на онтологическом уровне. У него есть математизированная онтология мира. В его случае физика действительно становится онтологией.

– Конечно, у Вас Бога нет. Некоторым, однако, порой сложно понять, как атеизм может основываться на математике. Мы недавно отмечали, что математика может привести к мистицизму. Некоторые видят в ней порядок и красоту. Какое отношение в таком случае Вы видите между пустотой и атеизмом, с одной стороны, и множественностью, математикой, с другой?